Энн Грэнджер - Убийство в старом доме

Миссис Парри продолжала:

— Я долго думала, как вам лучше ко мне обращаться, и решила, что вам стоит называть меня «тетя Парри»! — Она просияла.

Я смутилась, но поблагодарила ее.

— Естественно, — продолжала она, — вы будете жить в моем доме на положении родственницы. Но вам надо прилично выглядеть: следовательно, нужны будут деньги на булавки. Кроме того, вы будете исполнять обязанности моей компаньонки… У вас, дорогая моя, кажется, нет собственных средств? — сочувственно осведомилась она.

В ответ я лишь покачала головой.

— Как вы посмотрите на то, что будете получать… — она окинула меня опытным взглядом, — сорок фунтов в год?

Я подумала, что сорок фунтов — сумма совсем небольшая, но мне ведь не надо будет платить за еду и жилье. Наверное, я как-нибудь продержусь, если буду немного экономить. Хотя, если мне «надо прилично выглядеть», экономить придется буквально на всем.

Я снова поблагодарила ее и немного испуганно спросила, в чем заключаются мои обязанности.

Миссис Парри ответила довольно неопределенно:

— Читать мне, быть четвертой в висте… Вы играете в вист? — Она подалась вперед в ожидании моего ответа.

— Правила я знаю, — осторожно ответила я.

— Отлично, отлично! Я читала ваши письма ко мне и знаю, что у вас хороший почерк. Мне нужно, чтобы кто-то писал за меня письма — своего рода секретарь. Я нахожу переписку весьма утомительным занятием. Кроме того, вы будете при необходимости сопровождать меня в гости, принимать вместе со мной гостей дома, выполнять прочие мелкие поручения… и так далее.

Миссис Парри умолкла и плотоядно посмотрела на последний кусок бисквитного пирога. В ней как будто происходила внутренняя борьба.

Я сообразила, что мне придется отрабатывать каждый фунт из обещанных сорока… Похоже, времени на себя у меня совсем не останется.

— И еще мы с вами будем беседовать, — неожиданно продолжала миссис Парри. — Элизабет, надеюсь, вы хорошая собеседница.

Хотя ее слова лишили меня дара речи, я кивнула — как надеялась, вполне убедительно.

— А теперь, по-моему, вам необходимо отдохнуть. Скорее всего, ваши платья безнадежно помялись в дорожных сундуках… Есть ли у вас платье, которое Ньюджент успеет отгладить до ужина? Я передам ей, чтобы она зашла в вашу комнату и немедленно взяла его.

— К ужину ожидаются гости, миссис… тетя Парри? — забеспокоилась я, помня о скудном содержимом моего единственного саквояжа.

— Сегодня вторник, — ответила миссис Парри. — Значит, к нам придет доктор Тиббет. По вторникам и четвергам милый доктор всегда ужинает здесь. Он — доктор богословия, а не медицины, как ваш батюшка. Очень, очень достойный джентльмен! Фрэнк еще в Лондоне, так что он тоже будет. Он знает, что я не люблю, когда по вторникам и четвергам он ужинает со своими друзьями. Бедный мальчик! Видите ли, он служит в министерстве иностранных дел.

— Я не… То есть Фрэнк ваш сын, тетя Парри? Простите мне мое невежество.

— Что вы, дорогая! Фрэнк — мой племянник, сын моей несчастной сестры Люси. Она вышла за майора Картертона, страдавшего прискорбным пристрастием к азартным играм… Фрэнк, как и вы, остался без гроша. Впрочем, как я говорила, он служит в министерстве иностранных дел; поговаривают, что скоро его пошлют за границу. Если так, надеюсь, он поедет в такие края, где не слишком жарко, не слишком холодно и не слишком опасно. Кроме того, в дальних странах очень странно питаются… едят всякую гадость с совершенно отвратительными приправами! Пока Фрэнк в Лондоне, он живет у меня; здесь он хотя бы может насладиться всеми преимуществами добротной английской кухни!

Тетя Парри тяжело вздохнула и, уступив искушению, положила себе на тарелку последний кусок бисквита.

Дворецкий Симмс, успевший вернуться во время ее последней тирады, обратился ко мне:

— Мисс, будьте так любезны, следуйте за мной.

Мы поднялись еще на этаж, прошли по коридору, и Симмс указал на дверь:

— Ваша комната, мисс.

С этими словами он удалился. Я толкнула дверь и увидела в комнате остролицую женщину в мрачном темно-сером, хотя и хорошо сшитом платье. До моего прихода она успела достать из саквояжа мои скромные наряды и все их разложила на кровати. Когда я вошла, она выпрямилась и развернулась ко мне:

— Я Ньюджент, мисс, горничная миссис Парри.

— Благодарю вас, Ньюджент, — сказала я, — за то, что вы распаковали мои вещи. Вы очень добры.

Должна признаться, ее услужливость меня ужасно смутила. Вряд ли Ньюджент не заметила штопку на моих чулках, прожженное пятно на платье — я как-то раз неосторожно обернулась у камина и прожгла юбку. Я уже не говорю о том, что мне пришлось распороть старое клетчатое платье, вывернуть материю наизнанку и немного перешить его, чтобы оно прослужило еще немного… Впрочем, если даже Ньюджент сочла мой гардероб скудным и поношенным, она не подала виду.

— Погладить это платье, мисс? — Она встряхнула мое лучшее платье, которое я надеялась приберечь для особых случаев.

— Да, пожалуйста, — кротко ответила я.

Ньюджент вышла, перебросив платье через руку. На дне саквояжа она оставила несколько моих личных вещей. Я достала щетку для волос, гребень, зеркальце с ручкой слоновой кости и расставила их на старомодном туалетном столике. По моим предположениям, столик был сработан в середине прошлого века. Изначально он был красивым, с инкрустацией, но в узоре, изображавшем рог изобилия, недоставало нескольких деталей. Наверное, его поставили в комнату компаньонки именно потому, что он устарел и обветшал…

В последнюю очередь я достала из саквояжа черную лакированную шкатулку, в которой лежали мои немногочисленные украшения, которые едва ли можно было назвать настоящими драгоценностями. У меня было только янтарное ожерелье и колечко с рубином; и то и другое раньше принадлежало моей матери.

В шкатулке лежал и мамин портрет; я взяла его в руки. Небольшая акварель в черной овальной бархатной рамке размером примерно шесть дюймов в длину на четыре в ширину. Наверное, отец распорядился вставить мамин портрет в такую рамку после ее смерти. Раньше он висел над отцовской кроватью.

Сама я почти не помнила матери. Уже не впервые я задумалась над тем, похожа ли на нее. Если верить художнику, глаза у нее были серо-голубыми, а у меня они серые. Волосы у мамы каштановые, мои немного темнее. Мэри Ньюлинг, наша экономка, говорила мне, что отец «так никогда и не оправился после потери милой женушки». Я склонна была ей верить. Отец обладал ровным характером и был человеком добродушным, но я всегда чувствовала, что за его улыбкой прячется глубокая печаль.

Портрет я положила на туалетный столик. Пусть полежит до тех времен, когда я смогу повесить его на стену.