Владимир Цмыг - Оборотень

Теперь же все по–другому, ненависть такое дело, коему учатся годами, тогда она становится страшнее удара ножа в спину. Чтоб избавиться от этой ненависти, надо непременно её удовлетворить…

В школе он ненавидел свою внешность, но вскоре лучше своей матери научился из привлекательности извлекать выгоду…

В четырнадцать лет, когда афганец предложил ему поискать другого учителя, он взял все деньги, спрятанные в шкафу. Мать тогда жила с третьим мужем, пробавляющимся в торговле.

Несколько ночей он спал на пляже, лежак затащив в кабинку для переодевания. Тихо шипели и плескались волны, лунная дорожка протянулась до волнолома, отовсюду плыли тревожно–незнакомые запахи. Вот и сбылась мечта Сашки увидеть море.

Хрустя галькой, мимо кабинки проходили парочки, слышался страстный шёпот, вздохи, звуки поцелуев. Сам воздух, казалось, был насыщен желанием, зовом любви, кои усиливал аромат цветущей магнолии. Сашка никогда никого не любил, хотя в школе регулярно в сумке находил откровенные записочки девчонок. Молоденькие учительницы во время уроков на нем подолгу задерживали взгляды…

Ранним утром, до прихода орды «дикарей», в ближайшей чебуречной он пепси–колой запивал горячие, вкуснейшие чебуреки. После десяти, пляж, засыпанный галькой, превращался в дымящуюся жаровню. Пока были деньги, Сашка не строил планов на будущее, он наслаждался морем и фруктами, которые воровал в садах. Абрикосов было столько, что, падая, они гнили под деревьями. За эти самые абрикосы торговцы–кавказцы в его городе драли бешеные деньги.

Однажды слишком далеко он заплыл за бакен, а потом долго, выбиваясь из сил, добирался до берега. Когда, пошатываясь, он вышел из воды, то не нашел своей одежды. Страх ознобом окатил позвоночник. Пляж, протянувшийся на добрых два километра, как тюленями на лежбище, завален коричневыми, красными, белыми телами отдыхающих. Везде большие полосатые зонты, кабинки, лежаки, никаких особых примет, зацепки. Семья, возле которой он оставил одежду, видимо, ушла. В одних плавках, погруженный в мрачные мысли, Сашка долго, неприкаянно бродил по берегу. В карманах брюк и тонкой куртки деньги, свидетельство о рождении — единственный документ, говорящий, что у него есть родители, хотя своего законного отца он никогда не видел, ничего о нем не знал…

— Молодой человек! — вдруг окликнула его брюнетка с пышным бюстом и белой полоской бумаги на носу, чтоб не облупился. — Вы случайно не одежду свою ищете?

Она–то его сразу приметила, как только он разделся и пошёл к морю. Какая прелесть этот мальчишка! В последнее время её стали волновать подростки, даже их прыщи… А у этого — кожа чистая, гладкая, чуть тронутая загаром. А какие глаза! Волосы! Сложение! Античный мальчик! Ведь раньше греки, до нашествия ахейцев из Малой Азии, были русоволосы и голубоглазы. Смешение крови не всегда приносит положительные результаты…

Потом на открытой веранде ресторана «Чайка» ложечками из вазочек они черпали мороженое, запивая его слабым сухим вином. В тот же день брюнетка отвела его к знакомым и за койку в сарае заплатила на две недели вперед. Весь дом забит «дикарями», хозяева ютились в летней кухоньке, за летний сезон стремясь как можно больше заработать.

Когда южная черная ночь падала на курортный город, Сашка проскальзывал в открытое окно санатория. Тамара старше его на двадцать лет, хотя не любила говорить о своем возрасте. Зачем? Она приехала сюда ради моря, солнца, фруктов и короткого романа, о котором в Москве будет с волнением вспоминать до следующего отпуска…

На этот раз, как никогда, ей выпал лакомый кусочек: невинность, свежесть, юность в едином сплаве! Подруга по комнате исчезала на несколько часов… С Тамарой Сашка впервые узнал, что такое физическая любовь.

Когда он понял, что женщины в основном реализуют себя через самих себя, а мужчина (если он не дурак) через других, стал считать, что любовница не слишком щедра. Забрав все ее деньги и драгоценности, этой же ночью он сел в поезд «Адлер—Москва». Рано утром он сошёл на станции захолустного городишка, где в буфете продавалось прекрасное вино «Донское игристое». Он рассчитал точно, зная, что Тамара в милиции непременно опишет его внешность.

До двадцати лет Сашка много поколесил по стране — Прибалтика, Сибирь, Кавказ, Средняя Россия. Жизнью одинокого волка он чем–то напоминал своего учителя–афганца. Отрицая этот фальшиво–добродетельный мир, он создавал свой, преступный. Ему нравилось быть вне закона, чувствовать себя под угрозой. Александр стремился к этому из–за тогда еще неосознанной любви к эстетике.

Много «бугаев» нарвалось на его ошеломительные в своей мгновенности и мощи удары, введённые в заблуждение его беззащитной, почти что девичьей внешностью. Лишь раз случайно он попал в милицию, хотя был одет весьма респектабельно, и вместе с прочими бомжами оттуда отвезён в приемник–распределитель. А всё из–за незнакомой вокзальной шлюхи, дремавшей рядом с ним в кресле. Дежурные менты её хорошо знали, и в который раз решили бесплатно попользоваться. На неё в этот раз что–то нашло, подняла истерику, вцепилась в Александра… Заодно с ней замели и его.

В КПЗ вместе с несколькими хмурыми, протрезвевшими мужиками Александр сидел на нарах, отказавшись от козьей ножки, скрученной из «бычков». На небольшом пространстве меж дверью и нарами схватились двое, только что втолкнутые в камеру. Один схватил ведро, полное мочи, и вылил на голову другого. Тот точно под дождиком в душевой, сдул ручейки мочи с носа, и пустым ведром ахнул обидчика по голове. Потом они упали в лужу, барахтаясь, тузя друг друга кулаками и ногами. Кончив драться, они полезли на нары, мужики ногами отбросили их на пол, залитый мочой. Теперь они на самом дне… До утра так и просидели по разным угла. Подтвердились слова учителя: «Хуже крыс и тараканов (коими их сейчас считал дежурный мент), их дерьмо. И он стал ещё больше презирать людей.

В приемнике–распределителе ему стразу же стал качать права старожил, король камеры, здоровенный, белобрысый бомж. С разворота в сто восемьдесят градусов Александр пяткой врезал ему в челюсть. Для него жестокость уже привычное дело, наедине с собой он уже не лукавил. Каждое его движение просто, прямо и отточено, как штрих карандаша…

Очухавшийся старожил принялся орать, чтоб из камеры убрали психа. Когда дежурные обоих вывели в коридор, то схватились за животы. Этот пацан почти на две головы ниже белобрысого и весил, верно, вдвое меньше. Решив, что на самом деле спятил старожил, они сапогами прошлись по его ребрам, у новенького забыв снять отпечатки пальцев…

За десять дней отсидки в этом паскудном месте он нахватался вшей, провоняв дерьмом. В углу камеры всегда сидел один, в самом деле сумасшедший, справлявший нужду прямо в штаны.