Джон Гришем - Дело о пеликанах

— Я уже слышал об этом.

— Да, мы знаем. Но клерк сказал, будто шеф хочет, чтобы мы убедили вас взаимодействовать с ФБР — ради сохранения вашей жизни.

— Понимаю.

— И поэтому мы беседуем с вами.

— Благодарю. Обратитесь снова к своей передающей цепочке и сообщите сотруднику шефа, что вы не только убеждали, но и подняли вокруг меня шум, и что я ценю ваши уговоры и всю эту шумиху, но в одно ухо вошло, в другое вышло. Передайте им, что Гленн считает себя большим мальчиком.

— Будьте уверены, Гленн. Вы не боитесь, не так ли?

— Нисколько.

Томас Каллахан был одним из наиболее популярных профессоров в Тьюлане. Прежде всего потому, что отказался включать в план занятия до одиннадцати часов утра. Он много пил, как и большинство его студентов, и ему были нужны эти первые несколько часов каждое утро, чтобы поспать и вернуться к жизни. К занятиям, начинающимся ранее, чувствовал отвращение. Еще он был популярен, потому что носил легкие выцветшие джинсы, твидовые пиджаки с заплатами на протертых локтях; носки, равно как и галстуки, отсутствовали. Вид либерально-эффектно-академический. Ему исполнилось сорок пять, но благодаря темным волосам и очкам в роговой оправе он выглядел лет на десять моложе. Впрочем, едва ли его заботило, на сколько он выглядит. Брился раз в неделю, когда испытывал зуд; ну а если погода была прохладной, что случается редко в Новом Орлеане, он отращивал бороду. Рассказывали истории о его связях со студентками.

Также он был популярен потому, что преподавал конституционное право, самый непопулярный, но нужный курс. Благодаря своему блестящему интеллекту и холодности, он действительно сделал интересными занятия по конституционному праву. Никто в Тьюлане не мог достичь такого. Поэтому студенты боролись за место на лекциях Каллахана по конституционному праву в одиннадцать часов, три раза в неделю.

Числом в восемьдесят человек сидели они за шестью рядами на возвышении и шептались, когда Каллахан встал за свой стол и протер очки. «Пять минут двенадцатого, еще слишком рано», — подумал он.

— Кто понимает особое мнение Розенберга по делу «Нэш против Нью-Джерси»?

Студенты подняли головы, и в помещении стало тихо. Должно быть, в состоянии тяжелого похмелья. Его глаза покраснели. Если он начинал с Розенберга, то это всегда означало одно: лекция будет трудной. Никто не вызвался. Каллахан медленно, методично обвел глазами аудиторию и обождал. Мертвая тишина.

Со щелкающим звуком повернулась дверная ручка и сияла напряжение. Дверь распахнулась, и в комнату элегантно вошла привлекательная девушка в узких блеклых джинсах и хлопчатобумажном свитере. Она проскользнула вдоль стены к третьему ряду, ловко пробралась между сидящими студентами к своему месту и села. Ребята в четвертом ряду замерли от восхищения. Парни в пятом ряду вытягивали шеи, чтобы бросить быстрый взгляд. В течение двух последних трудных лет единственной из немногих радостей юридической школы было смотреть, как она шествовала по коридорам и комнатам, украшая их своими длинными ногами и мешковатыми свитерами. Потрясающее мифическое тело скрывалось где-то там внутри, они могли только о нем догадываться. Но она вовсе не относилась к тем, кто может щеголять этим. Она была просто одной из многих и, как и все в школе, носила джинсы с фланелевыми рубашками, старыми свитерами или хаки слишком большого размера. Ее нельзя было представить в черной кожаной мини-юбке.

Она одарила улыбкой сидящего рядом с ней парня, и на секунду были забыты и Каллахан, и его вопрос по делу Нэша. Ее темно-рыжие волосы свободно падали на плечи. Она была той хорошенькой маленькой девочкой с безупречными зубами и красивыми волосами, подающей сигнал к овации на студенческих спортивных встречах, в которую каждый парень влюбляется как минимум дважды за годы учебы в высшей школе. И, возможно, лишь однажды в юридической школе.

Каллахан проигнорировал этот приход. Если бы она была первокурсницей и боялась его, он, возможно, набросился бы с руганью на нее и орал бы несколько минут. «Вы никогда не опоздаете на суд!» — эти избитые слова профессора-законника могли напугать до смерти.

Но сегодня Каллахан не собирался вопить, и к тому же Дарби Шоу не боялась его. Поэтому он какую-то долю секунды поразмышлял над тем, а не подозревает ли кто-либо, что он спит с ней. Скорее всего, нет. Она настаивала на полной секретности.

— Читал кто-нибудь отличную от общепринятой точку зрения Розенберга в «Нэш против Нью-Джерси»?

Неожиданно он снова обрел уверенность в себе, и в аудитории установилась мертвая тишина. Поднятая рука могла означать непрерывный «допрос с пристрастием» в течение следующих тридцати минут. Желающих ответить нет. Курильщики в последнем ряду притушили сигареты. Большинство из присутствующих восьмидесяти студентов стали что-то быстро бесцельно записывать. Все головы опущены. Слишком явно и рискованно было бы пролистать папку с записями и найти дело Нэша; слишком поздно для этого. Любое движение может привлечь внимание. Кого-то обязательно поймают.

Дела Нэша в папке не было. Это был один из дюжины незначительных случаев, о котором Каллахан вскользь упомянул неделю тому назад, а теперь ему хотелось узнать, читал ли кто-нибудь об этом. Он был известен таким поведением. Его итоговый экзамен охватывал 1200 случаев, и примерно тысячи из них не было в папке. Экзамен был пыткой, но Каллахана действительно любили, и редко кто заваливал данный предмет на экзамене.

В настоящий момент он не казался милым. Он оглядел помещение. Время выбрать жертву.

— А что скажете вы, мистер Сэллинджер? Можете вы объяснить особое мнение Розенберга?

Тотчас с четвертого ряда Сэллинджер ответил: «Нет, сэр».

— Понятно. Возможно, потому, что вы не читали отличную от общепринятой точку зрения Розенберга?

— Возможно. Да, сэр.

Каллахан уставился на него. Покрасневшие глаза смотрели все более угрюмо, даже угрожающе. Только Сэллинджер мог отметить это: все остальные не отрывали взгляда от своих записей.

— А почему?

— Потому что я стараюсь не читать разногласий. Особенно написанных Розенбергом.

Глупо. Глупо. Глупо. Сэллинджер пытался оказать сопротивление, но не было боеприпасов.

— Имеете что-то против Розенберга, мистер Сэллинджер?

Каллахан глубоко уважал Розенберга. Поклонялся ему. Читал книги о нем и его мнениях. Изучал его. Даже обедал однажды с ним.

Сэллинджер занервничал: «О нет, сэр. Я просто не люблю особых мнений».

Крупица юмора была в ответах Сэллинджера, но ни одной улыбки не появилось на лицах студентов. Позднее, за пивом, он и его приятели будут хохотать во все горло, снова и снова слушая рассказы о Сэллинджере и его нелюбви к особым мнениям, особенно принадлежащим перу Розенберга. Но не теперь.