Иван Шмелев - Лик скрытый

– От чувства-то вы и не спите… – сказал он капитану. – Начувствовали себе, простите… всякие ужасы… и жена-то вам изменила, и девочки ваши умерли, и жена умерла… а сами не верите этому и будете покупать подарки! А там, небось, действовали планомерно!

– Нет-с, оставьте! – дернулся капитан и погрозил пальцем. – Это совсем не то! Жизнь тем-то и хороша, что есть в ней для меня и радостная случайность… которую я и предвидеть-то не хочу, чтобы она меня еще больше обрадовала! А вы хотите меня надо всем поставить?!

– Против радостных случайностей я ничего не имею…

– Нет, имеете! По-вашему, расчет да расчет! Железная воля да сознательная борьба! Это я и не понимаю. Говорите, война дала вам чудесный урок? откровение вам явилось, когда вы шрапнелью поливали… – что за сила у человека! И сейчас готово: проявляй себя так и в жизни… упорно и с полным расчетом?! Говорите, что теперь уж ничего не уступите без борьбы? Значит, бей наповал?!

– Если я считаю своим правом…

– Вот-вот! Считаю… своим… правом! – сердито качая пальцем, повторил капитан. – А если… я считаю своим правом… то же?! Я послабей, так меня и за глотку?! Э, батенька…

– Ну, и пусть, так! – поддаваясь на раздражение, запальчиво сказал Сушкин. – А свое настойчиво буду проводить, коли уцелею.

– Так уже постарайтесь и уцелеть… по таблицам! И что за таблицами – и туда заглянуть постарайтесь и предусмотрите. Пульку-то, которую сейчас где-нибудь в Гамбурге какой-нибудь хромой немец для вас отлил, предусмотрите! А… может, и для меня какой-нибудь Ганс мертвый газ делает… а я хочу верить, что расчет у Ганса-то Вурстыча и не выйдет, глядишь! все его выкладки-то один мой Котик своей туфелькой расшибет?! Так как-то выйдет… Я туфельку-то получу да со своим батальоном и прорвусь в тыл, да всю заготовку-то и опрокину! И не за себя, а за Котика, за всех! На какой вершок эту туфельку прикинете? А Бельгию-то куда девать? Ведь ей по вашим-то таблицам надо бы для немцев дорожки мостить! Дважды два – четыре!

– Не так вы меня берете! – сказал досадливо Сушкин и поглядел на верхнюю койку – спать бы. – Я что говорю… Нашему расхлебайству да еще и евангельскую мораль!.. Это когда можно было дремать под солнцем. А теперь что идет?! Подставление щек надо сдать в архив. Теперь все глядят, нет ли еще и третьей щеки готовой. Многое придется повыкинуть! – решительно сказал он и отшвырнул окурок.

– Ну, и вы, голубчик, поизмочалились… – сказал, присматриваясь к нему, капитан. – Меня граната контузила, а вас волшебная картина боя потрясла. Теперь и с зарядцем! У курсисток молоденьких так бывает. Новенькое узнали, а сами зелененькие еще… и сейчас у них и словечки новенькие, по специальности: и абсцесс, и процесс… так и сыпят! На собрании раз послушал!.. координация, организация… такие профессиональные словечки! А, по-моему, это называется – бумагу жевать!

– Эх, капитан! А нутра-то не видите? – сказал Сушкин, а капитан подхватил:

– Ага! В нутро-то еще верите?! Я про что говорю – бумагу жевать? Я нутра не трогаю! Говорю – бумагу жевать! когда одно – а-а-а! – сделал он ртом, прихватывая усы. – Про словесный раж говорю!

Торчавшая с верхней койки нога шевельнулась, и басистый голос сказал значительно: – гм!

– Вот и у вас это… – продолжал капитан. – Узнали на опыте, как орудие цифру слушает, – математику в жизнь! Увидели, что на войне организованность делает, – железом вгоняй организованность! В мозги программу, в душу таблицу? По этой логике младенцев можно душить, сапожищами гвоздяными да покрепче, чтобы хрустело?! Народы стирай, туда их, к дьяволу… с их скарбишком несчастным, с ребятами, с потрохами, с веками! Топчу, потому пра-во имею! а право у меня на чем?! Весь в железе – вот мое право! аппетит имею и математикой докажу, что прав! Это вы у ихнего Ницше прочитали?!

Сушкин понял, что спорить безнадежно: оба разгорячились. Но не удержался и спросил с раздражением:

– А вы, капитан, читали Ницше?

– Не читал, а знаю! Я теперь тоже много узнал… и благоговею! И другого чего узнал, а таки видал и хорошего.

– Что же вы видали благоговейного… там?!

– А вот что видал. Шли мы Восточной Пруссией, ну… дрались. Так дрались… – один мой батальон целую бригаду удерживал немцев. Отходили с боем. Сменили нас, дневка была… Стояли, помню, у местечка Абширменишкен. Наши прозвали – Опохмелишки! Солдатня, понятно, нашаривает сейчас по окрестностям. И вижу под вечер… бегут двое моих к леску, что-то под шинелями прячут. Стой! Смотрю – у одного каравай с полпуда, у другого… – «Закусочка, говорит, ваше высокородие!» Гляжу – каши котелок, сало, кости какие-то. Куда? Плетут то-се… оказывается! Немцам тащат?! Не понимаю. Вчера немцы нас такими очередями шпарили, а тут – закусочка! Веди! Сполошились, повели. Версты с полторы в лесу сторожка – две бабы, штук семь ребят и старик хромой. Немцы. Оказывается! Две недели сидят, пятый день хлеба не видали, ребятишки ревут. Со страху из местечка сбежали, а солдатня и нашарила. Бабы тут ни при чем, не думайте. И все разузнать успели, словно и земляки… что курица у немцев была для ребят припасена, а курицу кот загрыз. Черт их знает, а никто не-мецеки ни черта! Расспрашиваю, и вдруг – процессия целая! Четверо еще моих заявляются: один комод на спине прет, другой стулья с гладильной доской и портрет… Вильгельма… в золоченой раме… третий – целый короб всякой дряни: юбки, тряпки, ботинки, шторы кисейные… а четвертый – корову ведет! Оказывается! Обшарили поместье чье-то и приволокли этим на новоселье. Устраивали с комфортом! Правда, немцы руками замахали – соседское, нельзя им принять. А хлеб есть стали и корову доить принялись! А вот тут старик тот хромой тычет при мне кулаком в Вильгельмов портрет и говорит-плачется: «он все, он… а мы не виноваты!» Вот это я видал! Тут математики нет… тут высшая математика, которую вы выкидывать собрались!

– А потом этот старик с бабами стреляли по вас в затылок? – не сдерживаясь и досадуя, что говорит это, сказал Сушкин.

– Не знаю-с, не знаю-с… – обидчиво сказал капитан в сторону и заерзал.

Сушкин взглянул на его истомленное лицо и подосадовал, – зачем растревожил человека. Спросил себя: «а сам-то я, действительно ли такой, каким представился? А прав все-таки я».

Сушкин полез спать. Поглядел в окно. День был сумрачный, с оттепелью. Густые серые облака лежали низко над темным лесом. Ни утро, ни вечер.

«Где-то теперь синее небо? – подумал он о Наташе. – Там, должно быть, синее небо».

Он сунул под голову кожаную подушку, свою походную «думку», и скоро уснул. Но только уснул, – резкий толчок от груди в голову вскинул его на койке. Он в испуге открыл глаза и понял, что это то самое, что бывало с ним часто последнее время, – нервное. Поезд стоял. Офицер, напротив, теперь не спал: он лежал на локте и глядел на Сушкина желтым пятном лица. Капитану внизу, должно быть, надоела струившаяся за окном свинцовая муть: он опустил шторку, и в купе стало совсем сумеречно.