Петр Немировский - Последний август

Ее сын Мойше тоже быстро преобразился: оброс пейсиками и надел ермолку. У него глаза черные, как угольки, и сам он очень смуглый. По словам Эстер, сын – в деда, который был наполовину евреем, а наполовину индейцем.

Мойше, ошарашенный событиями и испытаниями, выпавшими на его ребячью долю, – драками пьяных родителей в Денвере, расставанием с отцом и сестрой, переездом в чужой город, знакомством с дядей Джеффом, который, как и папа, часто бывает пьян, и от него исходит неприятный запах сигарет, но, в отличие от папы, он маму не бьет и незнакомых пьяных женщин домой не приводит, а ходит в синагогу; короче, от всех этих перемен бедный Мойше потерялся и как-то утратил связь с окружающим миром. По природе мальчик добрый, безответный, он смотрит вокруг удивленными и не по-детски грустными глазами, словно хочет спросить: а почему это так? а неужели нельзя, чтоб всё было иначе?

Игрушек у Мойше почти нет, телевизора в их доме тоже нет. В хедере, куда он пойдет учиться этой осенью, пока каникулы. Ни друзей, ни приятелей у бедного Мойше. Любимая собака Джилл осталась с отцом и сестрой.

Стоит ли говорить, каким счастьем для Мойше стало появление Арсения! На зеленом газоне, где еще вчера лежал только черный шланг для полива травы, теперь повсюду валяются надувные круги, пиратские корабли, динозавры. На столе часто стоит лэптоп с подключенным интернетом, где можно играть в компьютерные игры, а в холодильнике в квартире Арсения всегда несколько сортов мороженого – с шоколадом, орехами и ягодами.

Пригласив Мойше в гости, Арсюша, как хозяин, деловито подставляет к холодильнику стул, взбирается, открывает морозилку и вытаскивает оттуда сразу все упаковки. Иногда, правда, случаются неприятности, скажем, тяжелые упаковки падают на пол, или Эстер вдруг спохватывается, что сына нет во дворе, и начинает поиски. Тогда Мойше быстро откусывает холодные куски, обжигающие рот, и едва не проглатывая их, выбегает обратно во двор. На вопрос мамы, что он делал у соседей, Мойше, измазанный шоколадом и кремом, правдиво отвечает, что ел мороженое.

– Никогда не думал, что стану наркоманом. Я мечтал стать знаменитым певцом, когда-то имел редкое сопрано… Мы жили в небольшом городке в Кентукки. Родители отдали меня в специальную музыкальную школу, платили за учебу сумасшедшие деньги. А потом, когда мой голос стал ломаться… – Джеффри крепко затянулся сигаретой, словно желал еще сильнее посадить свои голосовые связки. – Моя музыкальная карьера на этом закончилась. И все пошло прахом.

Они сидели во дворике под навесом. На столе – открытая бутылка водки Grey Goose, на блюдцах – маслины и ломтики сыра.

День клонился к вечеру, но было еще достаточно жарко. Неподалеку ремонтировали дорогу, и сюда порой ветром доносило едкий запах горячего асфальта и жидкой смолы.

Джеффри налил себе еще рюмку:

– Десять лет наркомании! Героин, кокаин, таблетки… Овердозы, госпиталя, жизнь на улице… – он говорил вполголоса, чтобы не слышали ни Эстер, играющая во дворике с детьми в футбол, ни Тоня, полулежавшая в шезлонге с книжкой в руке.

Трудно объяснить, с чего вдруг Джеффри так разоткровенничался с этим евреем из России, который наверняка даже не знает, как выглядит пакетик героина. Кто ему Осип? Первый встречный. Но ведь первому встречному порой бывает легче открыться, чем близкому родственнику.

Осип, впрочем, и сам был несколько удивлен откровениям соседа. Хотя каким-то чутьем улавливал связь с сидящим напротив, пусть их и разделяло действительно слишком многое. Но ведь истинный язык – не тот, на котором произносятся слова, а тот, на котором общаются души…

– Из-за моей наркомании семья от меня отказалась, – продолжал Джефф.

– Еврейская семья отказалась от сына? Редкое явление.

– Да, родители – преподаватели в колледже, уважаемые люди, их можно понять – пятно на репутации… Если бы я остался в Кентукки, наверняка бы погиб. Но Богу было угодно меня спасти и привести сюда, в Нью-Йорк. Слава Богу, Барух Ашем! – он махом опрокинул рюмку водки, закусил маслиной.

Осип тоже выпил, скривился. Водку он пил редко, предпочитая виски или коньяк. Но, как известно, хасиды коньяк не пьют, и чтобы провести приятный вечер в компании, пришлось соседа угощать водкой.

Он слушал эту исповедь, и вдруг в какой-то момент религиозные атрибуты Джеффри – пейсы, бороду, ермолку – словно сдуло куда-то. Осип увидел перед собой слабого, надломленного человека. Даже выражение лица Джеффри ему показалось сейчас наркомански-вороватым.

Попытался себе представить: небольшой городок в Кентукки, маленькие заводы и фабрики. После работы здоровые парни идут в пивные бары и буфеты, пьют там пиво со стейками, разговаривают о страховках на автомобили, о банковских ссудах на дома, о Дерби. И этот ранимый, чувствительный Джефф, потерявший свое редкое сопрано, а вместе с ним и свое «я», ну никак не вписывался в здоровую, разумную жизнь рабочих парней в далеком Кентукки.

– Хасидская община Sea Gate делает богоугодное дело, – дали мне работу повара в иешиве. Стыдно сказать, мне почти сорок лет, а делать толком ничего не умею. Но жизнь постепенно налаживается, Барух Ашем! – Джеффри снова налил себе, и водка в бутылке спустилась ниже нарисованных на стекле гусей. – Вот женился, усыновил Мойше. Не нюхаю и не колюсь… Конечно, Талмуд мне дается с большим трудом, моя семья религиозной никогда не была, отец вообще в Бога не верил. В иудаизме я почти как турист… Знаешь, иногда молюсь в синагоге, и вдруг кажется, что это молюсь не я, а мой двойник. И думаю себе: пусть бы этот двойник так и оставался здесь, в талесе и с Торой, пусть молится, а я бы… сбежал в Кентукки, там такой хороший героин, ты себе не представляешь… чистый, без примесей… – Джеффри вдруг замолчал, словно сам испугался своих слов.

Помолчали.

– Осип, ты ведь еврей, правда?

– Да.

– А твой сын с крестом. И жена тоже с крестом. Как же так?

– Так. Все это сложно объяснить.

Осип взглянул на Тоню, она уже закрыла книгу, собираясь встать. Почему-то сейчас жена показалась ему не столь привлекательной, как обычно. Слишком худой. И подбородок какой-то скошенный. Как на беду, она поправила на груди серебряный крестик, и этот безобидный жест отозвался в его душе еще большим раздражением.

Крестик на груди сына вызывал у Осипа смешанные чувства. Он уступил Тоне, согласившись, чтоб сына окрестили, потому что Арсюшу, по ее словам, она вымолила у Христа после мучительных лет бесплодия. Он помнил ее отчаянье, походы к врачам, нужные и ненужные операции, как быстро таяли собранные деньги, а с ними и ее надежда стать матерью. И как по мере угасания надежды Тоня все больше уходила в религию, к лампадам у икон. Осип был молчаливым свидетелем отдаления жены. Он почти не противился, видя, как их квартира постепенно превращается в «келью», где на стенах остается все меньше репродукций картин и фотографий, зато появляется все больше икон. Строгость и твердость Тониного характера проявлялись в неукоснительном соблюдении церковных правил. Бог весть, в каких грехах она признавалась и истово каялась толстому священнику, подолгу ей что-то шептавшему на ухо у алтаря, прикрыв ее голову епитрахилью, а Тоня плакала. Мог ли Осип после всех ее постов, обетов и слез запретить крестить Арсения?…