Екатерина Иерусалимская - Автограф

Между тем, Женечка узнала, что Митя и Лена рано осиротели и находились на попечении дяди – Бориса Львовича Бортко, известного всему городу врача. Митя учился на третьем курсе медицинского факультета городского университета. Женечке так не хватало образованного в области медицины собеседника, что теперь она засыпала вопросами молодого человека обо всём, что интересовало её, и только боязнь сказать какую‑нибудь глупость несколько сдерживала её энтузиазм.

Незаметно пролетело время. В гардеробе снова толпилась возбуждённая и слегка подуставшая молодёжь, ожидавшая своей очереди за пальто. Бал закончился. Гимназисты стайками и парами расходились по домам. У гардероба Женечку поджидала Ольга, чтобы отвезти домой. Женечка отказалась, сославшись на необходимость прогулки для её, якобы больной, головы. Она видела, что Ольга не поверила ей, но какое это теперь имело значение?

Митя с Еленой вызвались проводить Женечку. Решено было возвращаться пешком. Неторопливо прошлись по центральной улице, одетой, в честь Рождества, в нежное снежное покрывало; мимо оперного театра, запорошённого снегом и оттого похожего на античный храм; свернули в переулок. В витринах магазинов поблёскивали рождественские игрушки, окна домов отбрасывали на мостовую приглушённый шторами свет. Женечка чувствовала удивительный покой, исходящий от неизвестно откуда взявшейся уверенности, что теперь её жизнь изменится; девочку не страшили перемены, а, наоборот, манили в будущее. Она украдкой бросала взгляды на Митю, стараясь запомнить его черты, чтобы, когда они через несколько минут расстанутся, унести с собой отпечатанное на сетчатке глаз изображение, и тогда каждый раз, прикрыв глаза, она сможет снова и снова восстанавливать его в памяти. Лёгкие снежинки порхали в свете уличных фонарей, снег искрился и скрипел под ногами. Всё было как вчера, как прошлой зимой, но молодым людям казалось, что подобного Рождественского вечера ещё никогда в их жизни не было. Всё знакомое, обыденное обретало новый смысл. Женечка уронила перчатку, Митя молниеносно поднял, но вместо того, чтобы тотчас отдать девушке, сам надел на её руку, при этом тихонько, будто случайно, погладив большим пальцем запястье. Девушка сжалась, стало жарко и отчего‑то очень неловко. К счастью, Митя смотрел на зимние холодные звёзды и что‑то про них рассказывал. Женечка перевела дыхание. Затем они несколько минут прощались у Женечкиного дома и всё никак не могли отпустить друг друга. Только предложение Елены сходить вместе на каток после Крещения помогло, наконец, молодым людям попрощаться. Женечка юркнула за дверь. Немного повременив для того, чтобы сердце откуда‑то из горла вернулось на своё место, она бегом поднялась на второй этаж и посмотрела в заиндевевшее лестничное оконце. Митя всё ещё стоял перед домом, о чём‑то, видимо, задумавшись, потом решительно повернулся и быстрым шагом пошёл догонять Елену. Через мгновение он скрылся из глаз. Безлюдная сине‑белая улица и чувство, что тебе посулили что‑то, но так и не дали. Глухая пустота. Стало неинтересно, и девушка, покинув наблюдательный пост, направилась в свою комнату. Женечка чувствовала, как внутри неё зарождается, растёт нечто тёплое и волнующее, достигает лица и распускается счастливой, нежной улыбкой, которая впоследствии неизменно возвращалась каждый раз, когда она думала о Мите.

Оставшиеся праздничные дни Женечка провела дома, отказавшись от всех приглашений на ёлки. Ей не хотелось никого видеть, не хотелось разговаривать, а хотелось только чувствовать, проживать то новое, что заполнило её сердце после встречи с Митей. Женечка боялась в развлечениях расплескать новые эмоции, которые накрыли её с головой. Она не задумывалась о природе своих чувств, не давала им названия, а беспечно отдавалась на их милость. Ей хорошо было сидеть рядом с изразцовой печкой в библиотеке отца, читать книги, временами вслушиваясь в полифонию ветра, и мечтать, мечтать, а потом сладко засыпать под вьюгу и зимнюю непогоду в тёплой уютной спаленке.

Откуда ей было знать, что в это самое время, тихо, крадучись, неумолимо, подобно леопарду, готовящемуся к прыжку, приближается Катастрофа, которая растерзает своими клыками всё: родной дом, близких людей, и утопит в крови всю страну.

Спустя всего три года, лёжа без сна в тревожной темноте в далёком чужом городе, к ней придёт непереносимое в своей беспощадности осознание непреодолимой пропасти между прошлым и нынешним: ни кресла у изразцовой печки, ни родных людей, ни ощущения тепла и безопасности родного дома у неё уже не будет никогда.

У Женечки были две сестры. «Точь‑в‑точь, как в пьесе Чехова. Мы с мамой старались», – посмеивался папа’.

Старшая сестра Варя характером и лицом пошла в отца: круглолицая, плотненькая, «сбитенькая», как говаривала её няня, неторопливая в движениях и речи, рассудительная. Любое решение принимала неспешно, рассматривая все «за» и «против», что можно было бы расценить как недостаток уверенности в себе, если бы Варя, однажды придя к какому-то мнению, не уподоблялась скале, которую с места сдвинуть не представлялось возможным никому. Младшенькие (на десять и одиннадцать лет моложе) Женечка с Машей немного побаивались её безапелляционных решений, спорить с которыми им было не под силу.

Маша, по словам родных, пошла больше в покойную мать: то же красивое, бледное, безупречного овала лицо с чётко очерченными бровями. Милая, обаятельная, любящая всех, особенно «сестру – подругу» Женечку. Несмотря на то, что ещё в раннем возрасте Маша стала калекой, редко кто видел её унылой или раздражённой. Её улыбка покоряла с первого взгляда. Девочка всегда с радостью откликалась на любое веселье и шалость. Казалось, она совсем не думает о своём увечии. Маша обожала рисовать до такой степени, что рисовала на всём: любом обрывке бумаги, фантике или – о, ужас, – на полях классных тетрадей. Её картинки с изображением цветов, моря, зарисовки домашних сценок, лошадей, кошек, собак, портретов родных и знакомых отличались бьющей через край любовью к жизни. У Маши в кармане платья всегда можно было обнаружить огрызки карандашей, мелков или перочинный ножик, на всякий случай.

Вопрос, в кого пошла сама Женечка, вызывал постоянные дискуссии среди родных и друзей семьи. В её внешности гармонично соединились черты обоих родителей: курносый нос, выпуклый лоб – папины; ямочки на щеках, серо‑голубые, обрамлённые пушистыми светлыми ресницами, как и у Маши, глаза, красивая форма бровей – от мамы. Однако характером Женечка пошла явно не в них. До смерти мамочки их дом славился хлебосольством, на праздники собирались за большим столом родственники, друзья, друзья друзей и друзья родственников. Женечкина память не сохранила воспоминаний об этих собраниях. Она росла замкнутым, застенчивым и молчаливым ребёнком, но при этом ни в выражении её глаз, ни в повадках не было никакой угрюмости; напротив, в ней чувствовалось расположение к окружающим, которое от смущения она не знала, как выразить. На детских праздниках старалась забиться куда‑нибудь и уже из укрытия с любопытством наблюдать веселье других детей. Если же её пытались выманить из убежища, девочка сердито отбивалась или убегала. В конце концов, домашние смирились с тем, что Женечка ни под каким видом не выйдет в гостиную поздороваться с гостями, а детскому празднику предпочтёт игру с отцом в шахматы или возню с Машей. Отец, по мнению своей старшей дочери Вари, слишком потакал младшим дочерям, предоставляя им свободу практически во всём, что не касалось учёбы. Поэтому он не стал настаивать на обязательном присутствии дочери за праздничным столом или на завязывании дружбы с другими детьми. Женечка любила читать, и читала всё, что хотела, в библиотеке отца. Её любимой детской книгой стала энциклопедия животных – большой фолиант в кожаном переплёте с яркими картинками. Многие сведения о животных Маша запоминала наизусть и могла поразить любого рассказами, например, о пауке‑птицееде.