Татьяна Сухотина-Толстая - Воспоминания

Она осталась девушкой, вероятно, не желая подчинить своей жизни другому человеку.

Будучи молодой крепостной, ей волей-неволей приходилось подчиняться своей госпоже, и она добросовестно исполняла свои обязанности. Когда хозяином Ясной Поляны стал отец, то он дал ей помещение на дворне, назначил ей пенсию и, вероятно, щадя ее гордую душу, не возложил на нее никаких обязанностей, а дал ей возможность заниматься тем, чем ей хотелось.

Агафья Михайловна любила рассказывать о том, что, когда она была крепостной папа, кто-то хотел ее у него купить и предлагал за нее смычок гончих собак, но что папа ее не отдал.

— А собаки были важные, — говорила она с сознанием того, что она знает толк в собаках.

Когда Агафья Михайловна перешла на дворню, она сначала занялась овцами, а потом перешла на псарку, где и прожила до конца своей жизни, ухаживая за собаками.

Агафья Михайловна любила не одних собак — для нее всякое живое существо было достойно любви и сострадания. Даже таких противных насекомых, как тараканов и блох, она не уничтожала и сердилась, когда другие это делали при ней. Она их не только не убивала, но прикармливала. Баранины же, с тех пор как она ухаживала за овцами, — она в рот взять не могла.

«У нее была мышь, — пишет о ней в своих воспоминаниях мой брат Илья, — которая приходила к ней, когда она пила чай, и подбирала со стола хлебные крошки.

Раз мы, дети, сами набрали земляники, собрали в складчину 16 копеек на фунт сахару и сварили Агафье Михайловне баночку варенья. Она была очень довольна и благодарила нас.

— Вдруг, — рассказывает она, — хочу я пить чай, берусь за варенье, а в банке мышь. Я его вынула, вымыла теплой водой, насилу отмыла, и пустила опять на стол.

— А варенье?

— Варенье выкинула, ведь мышь поганый, я после него есть не стану» 28.

Бывало, когда вся наша семья уезжала на зиму в Москву, а папа один оставался в Ясной Поляне или когда он приезжал туда из Москвы, чтобы отдохнуть от тяжелых для него городских условий, Агафья Михайловна всегда приходила с дворни в дом, и они вместе сиживали за самоваром и разговаривали о всякой всячине.

Много, много раз он упоминает о ней в своих письмах к мама, и всегда с хорошим чувством.

«Сейчас Агафья Михайловна повеселила меня рассказами о тебе, — пишет он в одном письме от 2 марта 1882 года… — Это было хорошо. Рассказы ее о собаках и котах смешны, но как заговорит о людях — грустно. Тот побирается, тот в падучей, тот в чахотке, тот скорчен лежит… тот детей бросил…» 29 В других письмах он пишет:

«Чай готов, и Агафья Михайловна сидит».

«Пришла Агафья Михайловна, болтала и сейчас ушла».

«Дома Агафья Михайловна хорошо рассказывала про старину, — про меня, то, что я забыл, какой я был противный барчук…» «Опять обедал один, опять Агафья Михайловна toujours avec un nouveau plaisir». [21] как всегда с удовольствием (фр.).

«Вечер весь шил башмаки Агафье Михайловне… Был Д. Ф. [22] Дмитрий Федорович — яснополянский школьный учитель. и Агафья Михайловна и читали вслух „Жития святых“».

«Теперь вечер, шесть часов. Агафья Михайловна сидит».

«Нынче встал в восемь, разобрался вещами, сходил к Агафье Михайловне».

В последний раз папа упоминает о ней в письме к мама в ноябре 1890 года. «Сейчас девять часов, я ходил погулять, — тихо, теплый снег, — и зашел к Агафье Михайловне…» 30 Девочкой и я часто забегала к Агафье Михайловне, чтобы поболтать с ней и проведать собак, которых я любила. Агафья Михайловна рассказывала мне про старину, про мою прабабку, про то, как она служила у ней «фрейлиной». Так она называла свою должность.

— Вы на меня не смотрите, что я теперь страшная такая стала. Я смолоду красавицей была, — рассказывала она. — Бывало, сидит графиня с гостями в большом доме на балконе. Понадобится ей носовой платок — она и позовет меня: «Фамбр-де шамбр, аппорте мушуар де пош». [23] Горничная, принесите носовой платок (искаж. фр.).

А я ей: «Тутсит, мадам ля контесс». [24] Сейчас, графиня (искаж. фр.). А господа на меня так и смотрят, так и смотрят…

Сидим мы с Агафьей Михайловной за беседой, а тут же в комнате ходят собаки, и почти всегда в углу на свежей соломе лежала какая-нибудь собака, которая особенно нуждалась в уходе и попечении Агафьи Михайловны.

Расспрашивала я ее и про мою бабку Марию Николаевну, мать моего отца. Но она мало могла мне о ней рассказать, так как она была крепостной Толстых, а моя бабушка была урожденная княжна Волконская. Агафья Михайловна рассказывала мне о ней только то, что она была «заучена» и что она не умела ругаться.

Я старалась как можно больше узнать о ней, так как отец относился к ее памяти всегда с любовью и благоговением. Агафья Михайловна говорила, что наружностью я была похожа на нее, и это меня всегда очень радовало, несмотря на то, что, по рассказам, она была дурна собой. Проверить этого нельзя, так как после нее не осталось ни одного ее портрета, кроме маленького черного силуэта.

«Папа не помнил своей маменьки, — пишет брат Илья в своих воспоминаниях. — Она умерла, когда отцу было только два года, и он знал о ней только по рассказам своих родных.

Говорят, что она была небольшого роста, некрасива, но необычайно добра и талантлива, с большими ясными, и лучистыми глазами.

Сохранилось предание, что она умела рассказывать сказки, как никто, и папа говорил, что от нее его старший брат Николай унаследовал свою талантливость.

Ни о ком папа не говорил с такой любовью и почтением, как о своей „маменьке“. В нем пробуждалось какое-то особенное настроение, мягкое и нежное. В его словах слышалось такое уважение к ее памяти, что она казалась нам святой» 31.

Отца своего папа помнил хорошо, потому что он умер, когда папа было девять лет.

Его папа тоже любил, говорил о нем всегда с почтением, но чувствовалось, что память маменьки, которой он не знал, для него дороже и что он ее любил гораздо больше отца.

Но вернусь к Агафье Михайловне.

Помню, раз прихожу к ней и вижу, что в углу лежит любимая папашина черно-пегая борзая Милка. Она почти вся покрыта новым стеганым халатом Агафьи Михайловны, который мама незадолго до этого сама выстегала для нее. Милка, точно понимая, что она удостоена слишком большой чести, вытягивает ко мне свою длинную узкую морду и смотрит на меня с несколько сконфуженным выражением в прекрасных черных глазах. В том месте под халатом, где должен находиться хвост, новый халат колышется. От этого движения он с нее немного соскальзывает, и я вижу под Милкой множество слепых толстеньких щенят. Некоторые из них ее сосут, некоторые спят, а некоторые, тыкаясь слепыми мордочками в солому, копошатся около нее. Милка поворачивает к ним морду и озабоченно оглядывает свое семейство.