Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)

Я прочитал удивительную повесть Л. Н. «Отец Сергий».

9 августа, Москва. Вернулся я из Ясной 6–го вечером. Вот что у меня записано еще:

Говорили о женском вопросе. Разговор велся в полушутливом тоне. Л. Н. сказал:

— Женщина как христианка равноправна. Женщина как член современной, вполне языческой семьи не должна добиваться какого‑то невозможного равноправия. Современная семья — это маленькая лодочка, плывущая в бурю по необозримому океану. Она может держаться, только если управляется одной волей. Когда же сидящие в ней начинают копошиться, лодка опрокидывается и получается то, что мы видим теперь в большинстве семей. Мужчина, как он ни дурен, в большинстве случаев умней. Женщина — почти всегда вопиющий протест против всякого прогресса. Когда мужчина хочет разбить старое и пойти вперед, он почти всегда встречает энергичное сопротивление. Жена хватает его за фалды и не пускает. Как отдавали Ваничек и Саш отцы и деды в корпуса, так пусть и теперь. В женщине страшно развито большое зло — эгоизм семьи. Это страшный эгоизм, так как он во имя любви делает величайшие жестокости: пускай весь мир гибнет, но только пусть мой Сережа будет счастлив!..

Потом Л. Н. вспоминал наблюдаемые им в Москве сцены:

— Выходит от Минангуа (модный салон) в бобровой шубе с грустным лицом господин и за ним дама, а швейцар выносит коробки и подсаживает даму в сани.

— Я иногда люблю стоять у колоннады Большого театра и смотреть, как дамы приезжают к Мерилизу на дешевые товары. Я только две такие вещи знаю: это когда бабы идут в Засеку за орехами, сторожа их ловят, они тут же иногда рожают, а все‑таки идут, и — дам на дешевых товарах.

— А кучера дожидаются на морозе и разговаривают между собой: моя‑то, небось, тысяч на пять нынче купила!

— Я еще когда‑нибудь напишу про женщин. Когда я буду уже совсем стар, и желудок мой совсем уж испортится, и я одним только краюшком буду еще выглядывать на свет, тогда я высуну голову и скажу им: вот вы какие! И юркну поскорей совсем, а то заклюют…

В Ясной был доктор Е. Н. Малютин. Л. Н. сказал ему:

— Я не понимаю этого всегдашнего отношения, что доктор непременно служит доброму делу. Нет профессии доброй самой по себе. Можно быть сапожником и быть добрее и лучше доктора. Почему вылечить кого‑нибудь — добро? Иногда совсем наоборот. Дела человека хороши не сами по себе, а по чувствам, которые им руководили. Поэтому‑то я и не понимаю стремления всех женщин непременно в доктора, в акушерки, фельдшерицы. Точно, как будто стоит только сделаться акушеркой, и уже все хорошо.

Л. Н. как‑то еще сказал:

— Когда вам рассказывают про затруднительное сложное дело, главным образом про чьи‑нибудь гадости, отвечайте на это: вы варили варенье? Или: хотите чаю? — и все. Много зла происходит от так называемых выяснений обстоятельств, или отношений.

Я прочел повесть Л. Н. «Хаджи Мурат».

1 октября. Со вчерашнего дня я в Ясной Поляне. Здесь сейчас очень хорошо. Погода мягкая, почти ясная, но довольно холодная. Народу никого нет. Я опять переписываю «Воскресение», над которым Л. Н. много работает. Теперь первые главы третьей части.

Здесь в семейной жизни Толстых радостного мало, и для близкого человека это очень и очень заметно.

26 ноября, Москва. Большое горе причиняет мне серьезная, для меня в глубине души безнадежная, болезнь Л. Н. В среду я заезжал узнать об его здоровье и получил очень неблагоприятные сведения.

7 декабря. Когда Л. Н. был болен (ему гораздо лучше теперь) и я в первый раз был у него в комнате, он как будто мне обрадовался, что почувствовать было мне очень отрадно. На столике у него лежал том Тютчева. В руках он держал английскую книгу — «Империя и свобода» (Г. Свифта). Как всегда бывает, он сразу заговорил о том, что читал.

— Вот замечательная книга! — сказал Л. Н. — Он (автор) американец, следовательно, сам англосаксонец, тем не менее он разоблачает так называемое просветительное влияние англосаксонской расы. Я не понимаю, как могут люди держаться этих предрассудков! Я понимаю какого‑нибудь Магомета, проповедующего свое учение, — средневековое христианство, крестовые походы. Каковы бы убеждения этих людей ни были, все‑таки они шли, веря в то, что они знают истину и даруют это знание людям. А тут ведь ничего нет! Все делается во имя наживы!

Потом Л. Н. стал рассказывать про прочитанную им французскую брошюрку о продовольственных союзах рабочих.

— Отчего бы не ввести у нас среди крестьян такие кассы взаимопомощи. Вот живое дело! Вот ты бы, чем так собак гонять, — обратился он к сидевшему здесь сыну Илье Львовичу, — занялся бы этим в деревне.

— Социалистические идеи стали труизмом. Кто теперь может серьезно оспаривать идею о том, что всякий должен иметь право пользоваться результатами своего труда?

Разговор перешел на общину. Л. Н. сказал:

— У мужика отнимают все, облагают налогами, всячески давят его. Одно еще осталось у него хорошее — это община. Так тут‑то все и принимаются бранить ее и на нее валить все беды крестьян, желая отнять у него и это последнее доброе начало. Как зло общины называют круговую поруку. Но ведь круговая порука — это общинное начало, примененное для фискальных целей. Если я хорошую вещь употребляю на злое дело, то это еще не доказывает, что вещь нехороша сама по себе.

Заговорили о Тютчеве. На днях Л. Н. попалось в «Новом Времени» его стихотворение «Сумерки». Он достал по этому поводу их все и читал больной.

Л. Н. сказал мне:

— Я всегда говорю, что произведение искусства или так хорошо, что меры для определения его достоинств нет, — это истинное искусство. Или же оно совсем скверно. Вот я счастлив, что нашел истинное произведение искусства. Я не могу читать без слез. Я его запомнил. Постойте, я вам сейчас скажу его. Л. Н. начал прерывающимся голосом:

Тени сизые смесились…

Я умирать буду, не забуду того впечатления, которое произвел на меня в этот раз Л. Н. Он лежал на спине, судорожно сжимая пальцами край одеяла и тщетно стараясь удержать душившие его слезы. Несколько раз он прерывал и начинал сызнова. Но наконец, когда он произнес конец первой строфы: «все во мне, и я во всем», голос его оборвался. Приход А. Н. Дунаева (друга семьи Толстых) остановил его. Он немного успокоился.

— Как жаль, я вам испортил стихотворение, — сказал он мне немного погодя.

Потом я играл на фортепиано.

Л. Н. просил не играть Шопена, сказав:

— Боюсь расплакаться.

Л. Н. просил что‑нибудь Моцарта или Гайдна.

Он спросил:

— Отчего пианисты никогда не играют Гайдна? Вот вы бы играли. Как хорошо рядом с современным сложным, искусственным произведением сыграть что‑нибудь Моцарта или Гайдна.