Хэди Фрид - Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно

Женщина остановилась и спросила:

— Почему ты плачешь, девочка?

— Я не могу найти свой дом.

— Где ты живешь?

— За красными воротами.

— Как тебя зовут?

— Хедике.

— Чья ты?

— Папина.

— Не плачь, Хедике. Я отведу тебя домой.

Я перестала плакать и взяла ее за руку, а она повернула в противоположную сторону. Через несколько минут я уже узнала свой район, и вскоре мы были на Больничной улице, где я увидела свою маму, стоявшую у окна. Оказалось, что женщина заметила мое сходство с отцом, а город был такой маленький, что она без труда поняла, где мы живем.

Идиллия? На первый взгляд, так. Ведь я еще не заглянула за то, что лежит на поверхности.

Говорили, что я серьезный ребенок. Это звучало лестно, и я решила, что должна быть достойна такого звания. Я думала, что серьезный — это тот, кто никогда не смеется. Поэтому я не решалась смеяться. Позже, когда (в 1929 году) родилась моя младшая сестра и все внимание было сосредоточено на ней, я старалась произвести впечатление своей серьезностью. Моя сестра была счастливым прелестным ребенком, а я — грустной некрасивой девочкой.

У нас было беззаботное детство и любящие родители. Детская психология была еще неизвестной наукой, и никто не понимал моей ревности. Я ушла в себя и жила в своих фантазиях. Каждое слово похвалы в адрес моей сестры звучало для меня как осуждение.

Жизнь в Сигете текла медленно, сегодня как вчера, завтра как сегодня. Утром мы отправлялись в школу, мать шла на рынок, а отец — на фабрику, где делали картонные коробки (он был ее совладельцем). Поначалу бизнес процветал. Мы были хорошо обеспечены, отец мог дать нам все необходимое. Мы не могли позволить себе большой роскоши, но книги и картины, хотя и недорогие, были предметами первой необходимости.

Немного событий происходило в моем маленьком мире. Главным была школа. А потом, начиная с тридцатых годов, еще и мальчики, которых можно было встретить по дороге. Иногда, когда было включено радио, я слышала странные тирады, сопровождаемые тревожными криками. Они приводили моих родителей в задумчивость, и я чувствовала их беспокойство. Если я задавала вопросы, они успокаивали меня: «Это всего лишь сумасшедший в Германии» или «Собака лает — ветер носит». Это звучало не вполне убедительно, но мы жили в Румынии, и Германия была еще далеко.

А близко был мой маленький мир, желтый дом на Больничной улице. Серая ограда защищала нас от любопытных глаз и непрошеных посетителей. Красные ворота были всегда заперты. Посетителю для того, чтобы войти, нужно было дергать за шнур звонка. Наша дворняга Бодри сидела на цепи и свирепо рычала, как только кто-нибудь приближался. Ворота вели на мощеный двор, через него можно было попасть в дом, в летнюю кухню и в сад. Продукты мы хранили в погребе, потому что холодильников в Сигете не было.

Сад был моим любимым местом и летом, и зимой. Вдоль ограды росли десять слив, плоды которых мы собирали осенью. В центре сада стояли качели. Мы с сестрой Ливи часто спорили, кому на них качаться. Овощные грядки были справа, цветы слева — высокие кусты роз, мамина гордость, разодетые в белые, розовые и желтые лепестки. Зима сменялась весной, за летом приходила осень, и с ними менялись запахи — роз, жимолости, жасмина, астр. Мама любила цветы и любила за ними ухаживать.

В нашем доме было четыре комнаты, одну из которых занимали мамины родители. Мама была младшей дочерью, и дедушка специально купил этот дом для нас, чтобы им с бабушкой было где прожить осень своей жизни. Дедушка сидел, листая свои пожелтевшие фолианты, и жевал длинный черенок своей трубки. Я любила влезать к нему на колени и играть с его длинной белой бородой. У него были смешные прозвища для нас, детей, и он рассказывал нам удивительные истории о необычных вещах. Бабушка была более сурова. Она вела хозяйство: несмотря на свой возраст, ходила на рынок и возвращалась тяжело нагруженная.

Они прожили с нами недолго. Дедушка умер, когда мне было пять лет. Его смерть потрясла меня, это была первая туча на моем безоблачном небосклоне. Мне было трудно понять, что он мертв, что он никогда больше не будет рассказывать нам свои истории или качать нас на коленях. Мне было очень грустно, и я старалась, чтобы никто не видел, как я плачу. Я была большая девочка, а большие храбрые девочки никогда не плачут.

— Мама, почему дедушка умер?

— Он был уже очень старый. Его сердце устало биться. Оно остановилось.

— А мое сердце тоже остановится?

— Не думай об этом. Ты еще ребенок.

Но тревога не проходила. Я все думала о дедушке, о смерти, о том, что сердце может перестать биться. Ночью я лежала в постели и прислушивалась к своему сердцу. Бьется? Я не могла заснуть от страха, что оно остановится во сне.

Едва я оправилась от смерти дедушки, как бабушка тоже умерла. Но жизнь продолжалась. Их комната стала кухней, так что нам не надо было больше пользоваться кухней во дворе. Там теперь спала наша горничная, и мы скоро привыкли к новому порядку. Но страх смерти еще не прошел, и мне было позволено спать на софе в комнате родителей. Обычно мы с Ливи спали в детской.

В четвертую комнату мы, дети, заходили редко. Это была столовая, запретная для нас территория. Нам разрешали входить туда, только когда приходили гости. Я мечтала попасть в столовую, когда там никого нет, полежать на мягких коврах, поиграть с изящной фарфоровой балериной. Я мечтала о том, чтобы балерина была моей, но с этим надо было подождать, пока я вырасту… Я не знала тогда, что можно копить на что-то. У меня не было карманных денег. Если мне хотелось купить мороженое или конфет, приходилось просить их у родителей.

В то же время мне внушали, что я никогда не должна принимать деньги от незнакомых людей. В городе было полно бродяг, и мы боялись этих страшных стариков. Поэтому я не знала, что делать, когда судья, которого я раньше никогда не встречала, хотел дать мне монету. Я играла с соседской девочкой, моей ровесницей Бебой, когда другая соседка, тетя Костенки (по румынскому обычаю мы звали старших «тетя» или «дядя») попросила нас сбегать в городской суд отнести письмо ее мужу, судье. Мы выполнили поручение и в награду получили по блестящей монетке в 20 лей. Беба приняла свою монету со счастливой улыбкой, я же, скрепя сердце, отказалась. Я слышала голос отца, шептавший: «Никогда не бери деньги у стариков, которых ты не знаешь». Судья настаивал, Беба уговаривала, а я только качала головой, но в конце концов сдалась и взяла деньги.

Очутившись на улице, я посмотрела на свое новоприобретенное богатство и задумалась, что с ним сделать. Я не смела рассказать о нем дома из страха, что меня накажут.

Я пошла в бакалейную лавку и спросила, могу ли я купить шоколаду на всю эту огромную сумму. Бакалейщик улыбнулся и кивнул, но я не смела поверить ему. Я думала, что он пытается меня разыграть. Я не могла себе представить такую большую шоколадку, которая могла бы стоить целых 20 лей. Я решила, что будет безопаснее купить какие-нибудь другие сладости и попросила дать мне монпансье. Бакалейщик посмотрел на меня с некоторым удивлением и взвесил мне большой пакет. Я никогда не видела такого количества конфет, и у меня слюнки потекли. Я быстро запихнула одну в рот и стала сосать. Вкус был изумительный. Сладкий, немного острый фруктовый сироп ласкал мое небо и стекал в желудок. Я вынула леденец изо рта, чтобы удостовериться, какого он цвета. Он был красный. Я сосала его, пока он не растаял, и принялась за другой, зеленый. Его вкус напоминал лес и лето. Следующий, желтый, на вкус был, как апельсин. Четвертый показался мне уже хуже, а пятый я еле осилила.