Владимир Шурупов - Рассказы провинциального актера

Он подошел. Встал напротив нее. Она сидела не поднимая головы, хотя он стоял так близко, что она могла видеть носки его ботинок.

— Вы ждали меня? — неожиданно спросил он, еще мгновение назад уверенный, что обратится к ней на «ты» и назовет ее таким красивым именем — Светлана.

Она подняла к нему лицо, улыбнулась, провела по своим волосам рукой.

«Так же, как на спектакле, когда распускала волосы…» — подумал Владимир.

Она поднялась и сказала ему:

— Нет. Я никого не ждала.

И ушла своей легкой походкой. В этом не было кокетства, не было приглашения следовать за нею, она сказала то, что хотела, и сделала то, что хотела — ушла.

Медведев растерялся. Ему стало одиноко и больно, словно его публично унизили. Он порвал все нити, связывающие его с этим городом, с его людьми, и вот рвалось что-то новое, что возникло в этом городе и что он должен, как драгоценную память, увезти с собой, какое-то открытие, приобретение, что-то очень серьезное для его будущей жизни, но все рвалось — все уже оборвалось, разрушилось!

Оставшийся после нее запах духов раздражал его, все раздражало — и то, что он торчит в пустом и мрачном фойе, и то, что не знает, куда ему бежать, и то, что не может понять, почему она ушла и куда она ушла…

Только на улице он немного пришел в себя и огляделся — может, она где-то здесь, вблизи театра?!

Площадь и прилегающие улицы были пусты, как и фойе театра, — безлюдный день!

Медведев ходил по приятелям, прощался, нигде не задерживаясь, ссылаясь на уйму предотъездных дел, уходя от одних — спешил к другим, — только бы не остаться одному, только бы чем-нибудь заполнить эту гулкую пустоту, что гудит в его голове.

Когда стало смеркаться, он пришел к ее дому.

К ее окнам на втором этаже — он даже не мог вспомнить, когда и как он узнал, что это е е окна!

Окна не светились, значит, хозяев не было дома. Ну, что ж, он дождется, сколько бы ни пришлось ждать, он не может уйти от ее дома… Он увидит ее, когда они придут домой, неважно, что придут «они» — увидит он только ее. Для него это стало важным, необходимым — стало наваждением — увидеть ее, когда они будут подходить к дому, а потом — в окне.

Увидеть ее!

Это был приказ свыше, ослушаться которого он не мог, — ты должен увидеть ее и тогда…

Что тогда? Что-то решится? Но что? Кем решится?

Все эти вопросы были одним — огромным вопросом, даже не сформулированным, а как бы завладевшим всем его существом и лишившим воли.

Его поезд отходил в шесть сорок пять утра и другого в течение дня не было.

В пять утра он пришел к своему дому. Свет в ее окне так и не загорелся, значит, хозяева не ночевали дома, загостевались.

Он был разбит, измучен, опустошен. От выкуренных сигарет во рту осел горький, казалось, неистребимый осадок.

Перед своей дверью он остановился. В щель, рядом с замком, был вставлен аккуратно сложенный листок.

Он вырвал его резко, чуть не располосовав, быстро развернул:

«Вот и не смогли проститься… Жаль…»

Подписи не было.