Николай Добролюбов - Всероссийские иллюзии, разрушаемые розгами

А не угодно ли полюбоваться, какие проступки наказываются розгами. Мы их сейчас перечислим; заметим только наперед, что все наказания имеют три степени, определяемые разными обстоятельствами проступка. Розгами наказывается: воровство, к которому причисляется и кража сабак [2], – во второй степени. Затем розги определены – в третьей степени – «за оскорбление посторонних и принадлежащих к заведению лиц вне их службы (то есть начальников, надзирателей, чиновников и прислуги) – словом, письмом и делом, – за оскорбление товарищей словом, письмом и делом»; во второй степени «за оскорбление начальствующих лиц во время исправления ими служебных обязанностей – словом, письмом и делом». Наконец, розгами же наказывается – что бы вы думали?.. этого, кажется, и самому г. Миллер-Красовскому никогда бы в голову не пришло! – розгами наказывается – дико повторить! – «оскорбление товарищей за веру (фанатизм)»!!! Мы долго не хотели верить глазам своим; но наконец не могли не убедиться. В графе проступков, под № 27, стоит в таблице: «оскорбление товарищей за веру»; в скобках поставлено: «фанатизм», В графе наказаний стоит против этого отметка: «наказывается как оскорбление посторонних лиц – см. № 14», Смотрим № 14; там стоит: «оскорбление посторонних лиц» и пр. – наказывается: в первой степени – выговором, во второй – выговором с угрозою розог, в третьей – розгами!.. Итак, действительно – «Правила» предписывают сечь за религиозный фанатизм!!

Оставим пока в стороне все инквизиционное безобразие последнего случая и спросим об одном: какие из указанных преступлений могут быть подведены под те основания, которыми утверждает г. Пирогов необходимость розги? Отчего именно за воровством, к которому причисляется и кража собак, за оскорблением разного начальства и за фанатизмом – должно следовать безотлагательное, мгновенное сотрясение посредством розги? И припомните еще, что розга назначается только в трех низших классах, да и там уже делается изъятие для шестнадцатилетних, если таковые случатся. Значит, в большинстве случаев будут пороть мальчиков, которых проступки еще не заключают в себе ничего серьезного. Мальчик раз стащил у товарища карандаш – ему выговор от совета; в другой раз он завел к себе чужую собаку – его выпорют. Поссорился мальчик с гувернером, который сам его на это вызвал, – под арест мальчика; опять поссорился, уже без вызова с той стороны, – его секут. А за розгами – не надо забывать – следует непременно удаление из гимназии после вновь сделанного проступка! И это при просвещенных «Правилах» – может произойти вследствие брюзгливости или неуживчивости какого-нибудь гувернера, учителя или чиновника гимназии. «Правила» явно узаконяют эту брюзгливость и все капризы начальства, когда в графе обстоятельств, определяющих три степени вины и наказания, ставят, против оскорбления начальства, – вызов со стороны начальника!! Это, конечно, признается за circonstance attenuante [3]и уменьшает наказание. Какое великодушие! Мальчика не секут за то, к чему его сами же принудили! А нам кажется, что уж если непременно хочется сечь кого-нибудь, то во всех подобных случаях гораздо было бы основательнее – высечь этого начальника, который так ловко умеет вести себя с воспитанниками. Ему-то именно и было бы полезно мгновенное сотрясение, чтобы заставить его образумиться. Да притом, видя такое беспристрастие со стороны «Правил», гимназисты действительно подвигнулись бы к уважению закона. А то ведь стоит только повторить слова того же г. Пирогова в тех же самых «Правилах», чтобы видеть, как эта казнь за обиду, вызванную начальником, разрушает все здание законности, которое г. Пирогов желал построить на своем кодексе проступков и наказаний. «Произвол и каприз воспитателя, – говорит г. Пирогов, – вызывает, по закону противоречия, такой же произвол и каприз и в воспитаннике». Стало быть, сколько вы воспитанников ни сажайте под арест, сколько ни секите, сколько ни исключайте, – но пока у вас остаются воспитатели капризные и вызывающие на грубость – до тех пор в остальных воспитанниках (хотя бы их после вашего разгрома осталась только десятая доля) неминуемо будет проявляться и дерзость, и оскорбление начальства, и произвол.

И – странное дело! – «Правила» начертаны для того, чтобы развить в воспитанниках чувство законности и справедливости определением точных, положительных и одинаких правил о проступках и наказаниях; а между тем произволу начальства везде оставлен самый широкий простор, и именно за проявление личности воспитанника, за его нежелание подчиняться произволу каждое гимназическое начальство может при первом удобном случае выдрать его, а потом выгнать без дальних слов. Обязанности начальников всякого рода и учителей в отношении к гимназистам не определены; напротив, сам кодекс говорит, что начальник может быть безрассуден и груб – может сам вызывать на обиду. Представьте же теперь положение мальчика, воспитывающегося в одной из гимназий Киевского округа. У него в классе на стене висит таблица проступков и наказаний; возле этой таблицы стоит или сидит взбалмошный учитель (или таких уж не бывает никогда?), который назойливо напрашивается на грубость, подвергая ученика всевозможным оскорблениям. Но учитель в это время все-таки исправляет свою служебную обязанность; за грубость ему – строгий арест, розги, исключение… Мальчик это знает, что ему делать? Скрепиться и вынести все безропотно. А какие мысли, какие чувства прорежут в это время его молодую голову и сердце? Вероятно, в нем будет развиваться в эти минуты благоговение к кодексу г. Пирогова, чувство законности и справедливости?!

Определяя значение своего кодекса, г. Пирогов боится, чтобы ученики не воображали, что теперь судьба их зависит от мертвой буквы, и для того говорит: «Напротив, опыт должен скоро убедить их, что самое главное дело – точное исследование и правосудное приложение правил, содержащихся в кодексе, к каждому данному случаю – все-таки предоставлено воспитателям». Заметим, что воспитателям предоставлено кодексом не только правосудное, но и совершенно неправосудное приложение правил: они ничем не связаны в своих действиях, личность их строжайшим образом ограждена от всякого протеста гимназистов. Но положим, что воспитатели все идеально хороши; мы все-таки не понимаем, каким образом при этом условии кодекс г. Пирогова может достигать своей цели – развития чувства законности. Ведь сам же г. Пирогов сознается, что истинно справедливое наказание есть только то, «которое естественно, само собою проистекает из сущности проступка»… А из какого же проступка естественно проистекает розга? И каким образом случилось, что большинство наказаний телесных определяется за оскорбление начальства? Не вправе ли воспитанники уже в самом этом определении видеть – не законность, а самый неосновательный, самый возмутительный произвол? Кажется, у начальства и без розог довольно много средств оградить свою личность от оскорблений воспитанников. Да и, наконец, кто же мешает начальству всякой гимназии поставить воспитанника в такое положение: «Ты к нам поступил, так нас уважай я слушайся; если же не хочешь исполнять этого условия, то убирайся вон». Мы знаем, что многие хорошие учителя употребляют эту меру в классах. Если ученик шалит и шумит, они говорят ему: «Если не хотите слушать, то не угодно ли вам выйти из класса!» И после этого ученик обыкновенно присмиреет… Скажут, что выгнать из гимназии – вовсе не то, что выслать из класса; увольнение во многих случаях может доконать мальчика, если он не имеет возможности поступить в другое заведение. Но ведь, во-первых, мы предполагаем начальство идеально хорошее, неуважение к которому вполне заслуживает подобного распоряжения; во-вторых, и по кодексу г. Пирогова за розгами следует непременно удаление ученика из гимназии – да еще не просто увольнение, а исключение, которое всегда соединено с отметкою неодобрительного поведения и с повешением по всем гимназиям округа. Это значит – если применить к учителю – по-нашему, учитель просто высылает ученика из класса, а по кодексу – прибьет сначала, потом выгонит, да еще в педагогическом совете пожалуется. Разумеется, таким образом действий учитель доказывает только свой мстительный характер и отсутствие всякого уважения к самому себе.