Николай Добролюбов - Внутреннее обозрение

Кроме мужичка, разменявшего бумажные деньги, я знаю и других, гораздо богаче, которые прибегали к подобному же размену. Следовательно, если хозяин посредственного состояния имеет 200 полуимпериалов, то люди более достаточные должны иметь несравненно более значительную сумму в звонкой монете. Это обстоятельство невольно наводит на мысль: как велик может быть общий капитал, отнятый таким образом у нашей торговли и хранящийся теперь у земледельцев без всякого обращения? Что каждый селянин нашего уезда мог скопить себе порядочную сумму – в том нет ни малейшего сомнения; это доказывается тем, что после войны все сельские произведения вздорожали более чем вдвое и держатся до сих пор в таких размерах, начиная от хлебных продуктов до самых ничтожных произведений сельского хозяйства. Притом же близость селений от города доставляет большое удобство к сбыту по высокой цене всех вообще произведений, без излишней траты времени и денег на провоз. Быт же государственных крестьян, или, так сказать, образ их жизни, остается тот же, что и за двадцать лет пред этим: селянин нашего уезда, кроме плуга и бороны, другой промышленности не знает; на нем такого же сукна серая свита, такого же холста рубаха; его жена и дети одеты так же, как и прежде; о пище нечего и говорить. Конечно, и тут бывает не без исключений, но они весьма редки и проявляются только среди тех людей, которые имеют более сношений с городскими жителями.

Для определения цифры мертвого капитала, состоящего без обращения в руках государственных крестьян, возьмем один Ростовский уезд и положим на каждую земледельческую семью не 200, а только по 40 полуимпериалов. К Ростовскому уезду принадлежат 10 казенных селений; все они расположены почти в окрестностях города. Названия селений следующие: Батайск, Койсуг, Кулишовка, Когальник, Круглая, Новобатайск, Екатериновка, Александровна, Елисаветовка, Ейское и несколько хуторов. К ним можно причислить еще лежащие также близ города армянские селения: Чалтырь, Кошкины, Нецветай, Салы и Крым. По статистическим сведениям, во всех этих селениях и хуторах числится 28 000 семейств. Полагая, как сказано выше, по 40 полуимпериалов на семью, мы увидим, что у наших поселян хранится мертвого капитала 1 120 000 полуимпериалов, или 5 768 000 руб. сер.

Какое необыкновенное открытие! В одном Ростовском уезде у казенных земледельцев почти 6 миллионов спрятанной золотой монеты!.. Отчего они прячут? По характеру все Плюшкины? Или были особые на то причины? Не знаем; г. Бочаров не объясняет, и, по-видимому, особых причин никаких нет. А ведь это значит, что и все земледельцы по всей России – прячут… Да, разумеется, сомненья нет; нам самим не раз случалось слышать, как утверждали это весьма солидные люди. Сделаем же теперь маленький расчет – на всю Россию. В России примерно 15 000 000 крестьянских семейств; в каждом из них накоплено, положим, хоть по 20 золотых… Мы сокращаем наполовину счет г. Бочарова, потому что есть, конечно, много уездов беднее Ростовского, хотя есть, разумеется, и богаче, да притом г. Бочаров и сам полагал minimum, считая количество накопленного золота в 40 полуимпериалов. Так положим по 20. Помножим 20 на 15 миллионов, выходит – 300 миллионов золотых, то есть с лишком полтора миллиарда рублей!.. Вот оно как! Это уж миллиарды не в туман {34}, а так-таки прямо в земле или в ладонке… Очевидное дело, что у нас

При скаредничестве мужиков нисколько не удивительно, если торговля наша не процветает. О нашей внутренней торговле положительных сведений добиться трудно; но что везде возросла дороговизна и все-таки купцы жалуются на плохую торговлю – это верно. За неимением постоянных сведений обратите внимание хоть на ярмарки; в июне и июле их было много в разных местах. Загляните в газеты: везде жалобы на упадок торговли. Я так к этому привык, что чуть встречаю известие о какой-нибудь ярмарке, так уж, не читая, и знаю, что она шла тихо, народу съехалось мало и т. п. Хотите примеров?

Онуфриевская ярмарка в Киеве, 18 июня. «Эта ярмарка год от году постоянно падает, и, вероятно, вскорости осуществятся предсказания, что в это время ярмарка в Киеве существовать не может. Приезжих купцов совершенно не видать… Заводских лошадей в этом году совершенно нет, рогатого скота не видать, шерсти в привозе весьма мало, и за нее требуют баснословные цены» ( «Киевский телеграф» ).

«Коренная ярмарка, по известиям «Акционера», шла тихо… Мануфактурные товары сбывались плохо» («Московские ведомости», № 166).

Во Владимирской губернии в июне месяце было три ярмарки: Всесвятская, Шуйско-Смоленская и Тихвинская. По известиям «Владимирских губернских ведомостей», «Всесвятская была незначительна», Шуйско-Смоленская «шла так тихо, как будто и не было ярмарки», Тихвинская же «в настоящем году была тиха и не оправдала своего значения; многие фабриканты и торговцы обманулись в ее ожидании; привоз был мал, торговали тихо».

«Ярославские губернские ведомости» извещают из Мурома, что «тамошняя ярмарка, кончившаяся 2 июля, была неутешительна для торговцев: мануфактурных и заводских изделий привезено было довольно, а продано мало; сельских произведений доставлено было менее прежних лет» («Московские ведомости», № 165).

О Нижегородской ярмарке писали от 7 августа: «В начальном движении ярмарочной торговли бывает на первом плане оптовая продажа чаю и железа; но эти капитальные артикулы покуда лежат молчаливо в стопах и ярусах на своих пристанях… Железная торговля в нынешней ярмарке не имеет уже прежнего хода и должна окончиться неудачей для заводчиков… Мануфактуристы и сахарные заводчики сделали удачное начало… Сырые продукты не пользуются таким начальным успехом, исключая пшеницы и ржаной муки. Вообще все такие товары в заминке… В пушном товаре тоже пока незаметно движения» («Акционер», № 31). Впоследствии писали, что, кажется, как будто торговля начинает оживляться; но в результате, конечно, и тут будет – что ярмарка шла тихо…

Вообще, не перебирая всех ярмарок, скажу, что, кроме Сборной Симбирской, обо всех других я постоянно встречал отзывы: тихо, слабо, неутешительно… Конечно, на каждую ярмарку имели влияние особые местные причины; но надо согласиться, что эти местные причины удивительно сходятся для произведения одного и того же общего результата…

Любопытно заметить также и то, что кредит, служащий обыкновенно таким подспорьем торговле, у нас все больше и больше обнаруживает самые чудовищные и бестолковые явления. Кому кредитовать, как кредитовать и на каких условиях – это, кажется, знали прежде кое-как, но только не совсем на тех основаниях, на каких устроен credit mobilier [6] {35}во Франции, и не по тем мудреным формам, какие представлены в творениях гг. Бунге и Безобразова {36}. Само собой разумеется, что такой ощутительный недостаток был у нас замечен досужими экономистами, и все принялись кричать о недостатке у нас кредита, свидетельствующем о недостатке доверия. И принялись объяснять этим – и непредприимчивость-то нашу, и слабость заграничной торговли, и неровность торговых оборотов, и даже чуть ли не злостные банкротства… Выходило, что непременно надо помогать беде наискорейшим образом, внушить доверие и обучить купцов, как это доверие облекать в правильные формы. А на поверку что же вышло? Что у нас и без того только одного доверия и недостает – к самим себе; а что касается до всего остального – всем и всему доверяем… Но ученым экономистам нужно было доверие на европейский манер, как оно там у Коклена и Гильомена объясняется… {37}Ну, разумеется, мы и тут доверились ученым руководителям, и дело шло по новой форме. Пошло дело на промышленные товарищества, торговые общества, акционерные компании и других имен комбинации, где все кредитуют всем для того, чтобы доставить случай разжиться одному или нескольким распорядителям. В один год что-то около 80 компаний образовалось. Еще вам мало было кредита, еще станете упрекать нас в недостатке доверия!.. Мне кажется, уж гораздо справедливее сделать нам противный упрек. Знающие люди и делали его: г. И. Аксаков, например, исследуя украинские ярмарки, поражен был странными размерами и оригинальными формами кредита, на котором повсюду там держится ярмарочная торговля {38}. Но только дело в том, что на практике зло было не так велико, как оно представляется в теории нашим экономистам; вместо их принципов и форм твердо стоял обычай, и обычай, основанный именно на доверии: если один купец давал другому пачку ассигнаций, говоря, что тут тысяча рублей, получающий клал пачку в карман не считая, иначе обидел бы платящего; так точно, прося знакомого человека по пути свезти в Москву, например, тысяч пяток должку другому купцу, просящий об этом и подумать не мог о том, чтобы взять расписку с своего посредника в получении; напротив, отдав ему деньги, должник успокоивался и даже не справлялся потом у своего кредитора, получил ли он долг, и тот, с своей стороны, не считал нужным уведомлять его. Известно, что, уж если послали, так дойдет: что ж тут расписывать-то понапрасну?.. Бывали, правда, мошенничества, но чрезвычайно редко, да и то опять от доверия, перелитого через край: случалось, что явится новый человек в городе, нашумит про себя, наговорит с три короба, облестит несколько человек, под разными предлогами наберет у них денежек, да потом и был таков… Но, вообще говоря, старые люди замечают, что «прежде народ был честнее». В этом, может быть, они и неправы; но верно то, что теперь путаница понятий, внесенная в наши торговые и всякие денежные отношения вследствие непонятых и дурно развитых экономических теорий, доставила новые удобства для мошенничества всякого рода. Вместо одного зла стало два. Стремление поживиться на чужой счет и воспользоваться чужим доверием для своей выгоды, разумеется, развивалось у нас и само собою, вследствие того, что роскошь и разные утонченные потребности все усиливались, а вознаграждение за труд по-прежнему оставалось в плохом положении, да и сам труд был не в большем почете. Спекуляторы были готовы давно, и только нужно им было побольше средств, чтоб размахнуться пошире. Если б наука наша не была так мертва и слепа, как она есть, то, конечно, ей легко было бы понять, в чем дело, и она, пользуясь сравнительно большею, чем прежде, возможностью высказываться, принялась бы за дело именно с той стороны, которая наиболее грозила опасностью. Ну как же, в самом деле, было не видеть, что общество наше пять-шесть лет тому назад находилось просто в горячке от разных практических стремлений, что оно умоляло только о дозволении быть ему предприимчивым, что у нас и дороги, и пароходы, и фабрики, и компании мигом свертятся, только дай волю – не останавливай, и что общество уже заранее обращало молящие взоры к тем, которые обещали обеспечить для него возможность выложить денежки на полезное дело… С кого следовало тут начать науке, если бы она была жизненна, если б жила не в облаках и не в Ришельевской улице, в магазине Гильомена {39}, а среди того общества, на внимание которого рассчитывает? Не следовало ли прежде всего приняться за этих руководителей-спекуляторов, указать обществу те требования, которые необходимо им предъявить, те обеспечения, каких нужно с них потребовать, тот образ действий, какой нужно принять с ними, чтобы не попасть к ним в лапы? Не следовало ли предостеречь общество от ложных шагов на том пути, на который оно так горячо бросалось? Нет, как можно!.. Наука, видите ли, когда-то будила общество; наши ученые по старой памяти вообразили, что и у нас науке надо будить общество… А того не видали, что оно прежде их проснулось и давно уже, посматривая в запертое окно, гулять просится. И вот, вместо того чтоб объяснить ему, что тут поблизости есть места, где рано утром, пожалуй, и обдерут, да снабдить его какими-нибудь средствами защиты – хоть палкой или зонтиком, если уж не револьвером, – наука наша принялась кричать: «Вставайте, вставайте, гулять пора, утро настало!..» Проснувшегося, конечно, разбудить нетрудно; общество поднялось и говорит: «Я готово…» И даже этот немедленный ответ не образумил наших ученых: они не сообразили, что крик их был напрасен, а, напротив, восхитились своим искусством будить так скоро и нашли, что общество обязано им величайшей благодарностью. Затем пошли наставления в таком роде: «В окно не надо бросаться, а надо сходить вниз по лестнице, держась за перилы». – «Да на что нам перилы? будто мы без них не можем сойти?» – «Нет, надо по перилам…» Вот и вышла «Теория кредита»… Перила ее состояли во всевозможных формах и обеспечениях для кредитующих. «Ну, слава богу, – сказали русские люди, не отступая от своей обычной доверчивости, – теперь мы во всяком случае обеспечены; знаем ли, не знаем ли человека, хороший ли он, дурной ли – все равно надуть нас не может, по новым формам это нельзя, не то что по-нашему, по-старому, все по душе да на честном слове… Теперь мы не просто пойдем по лесенке, а за перильца ухватимся…» И пошли… Только перильца-то и надули: гнилые оказались и рухнули! И вот теперь новое доверие, о котором так хлопотали наши передовые люди, оказалось хуже старого: сколько банкрутств, прекращения платежей, ликвидации акционерных компаний, сколько акций, проданных по 20 копеек за рубль, сколько акционеров, по 5 лет ожидающих дивиденда и вместо того получающих требования о дополнительных взносах… Я не хочу уже повторять здесь тайны, публикацию которых не одобрял Кокорев {40}и которые тем не менее опубликованы были недавно ученым другом его и произвели такой гвалт чуть не по целой Европе {41}. Не буду распространяться здесь и об Обществе железных дорог, тем более что там и дело-то больше иностранное, нежели внутреннее {42}. Но вот, для примера, письмо, попавшееся мне в «С.-Петербургских ведомостях» и показывающее, до какой степени ненадежны и ничтожны могут быть, при известных условиях, всевозможные обеспечения, всевозможная формальность при кредите и при взысканиях. Дело идет о процессах некрупных, но читатель поймет, что здесь сущность не в цифрах занятых денег.