Джованни Боккаччо - Фьезоланские нимфы

И сына милого воскликновенья
Узнавши, в комнатку к нему спешит;
Сама вся не своя от изумленья,
Вдруг видит — он, простерт, ничком лежит.
И обняла, и шепчет утешенья,
А голос обрывается, дрожит:
«Скажи, сыночек, что тебе так больно?
Чем душенька твоя так недовольна?

Скажи скорей, сыночек ты мой милый,
Где у тебя болит, любимый мой?
Дай полечу. Я рада всею силой
Тебе помочь. Ведь снимет как рукой.
Да повернись, мой голубь сизокрылый,
Мне молви хоть словечко, мой родной!
Своей я грудью ведь тебя вскормила,
Под сердцем девять месяцев носила».

Услышал Африко — к нему прокралась
Мать нежная, и рассердился он:
Как бы о чем она не догадалась!
Но он в любви лукавству научен —
И отговорка в мыслях уж слагалась;
Подняв лицо — заплакан, истомлен, —
Он молвил: «Матушка, я торопился
С утра домой, упал и весь разбился.

Я поднялся, но с болью небывалой
В боку, — и вот едва добрел домой,
Настолько ослабелый и усталый,
Что уж едва владел самим собой,
Бессилен, словно снег на солнце талый,
И лег в постель, чтоб дать себе покой,
И, кажется, теперь полегче стало,
Потише боль, что так меня терзала.

И если любишь ты меня немного,
Скорей отсюда, матушка, уйди.
Не огорчайся этим, ради бога:
Мне говорить — такая боль в груди!
Иначе не пройдет моя тревога;
Послушайся, больному угоди,
Ступай к себе, мне говорить не надо:
Ведь это для меня опасней яда».

Он замолчал и, тяжело вздыхая,
Склонился на подушку головой.
Такие речи слыша, мать седая
Задумалась, пошла, сама с собой
Безмолвно и любовно рассуждая:
«Должно быть, как он слышит голос свой,
Так болью звук в груди и отдается, —
И словно бы она на части рвется».

И вышла из каморки, где в томленье
Метался сын и горестно стонал.
Почувствовав свое уединенье,
Он от любви еще сильней страдал,
И груди непривычное мученье
Все возрастало, пламень сожигал
Все яростней; взывал он: «Почему же
Любовь, что миг, терзает больше, хуже?!

Я чувствую, что весь внутри сгораю
Любовным пламенем: я слышу-грудь
И сердце жжет он с краю и до краю;
Себе помочь не властный как-нибудь,
Беспомощный, бессильный, замираю.
И лишь одна могла б в меня вдохнуть,
Чуть пожелай, мир и забвенье боли
И сделать все со мной, что ей по воле.

И ты одна мила, как ангел нежный,
Красою светлокудрою своей,
С умильной речью, легкой и небрежной,
Всех белых роз улыбчивей, свежей,
Всех ясных звезд в лазури безмятежной
Блистательней, — ты мне всего милей,
Одну тебя, желанная, желаю
И ночь, и день всечасно призываю!

Лишь ты одна всю боль моих страданий
Могла бы благодатно исцелить!
Лишь ты одна всей властью нежных дланей
Ведешь моей безвластной жизни нить!
Лишь ты одна от смертных воздыханий
Мой жалкий век вольна освободить!
Лишь ты одна захочешь — обладаешь
Мной, как ты можешь, как ты пожелаешь!»

И говорил: «Жесточе невозможно,
Чем ты, томить безжалостной тоской;
И, дикую, страшит тебя тревожно
Тобою восхищенный взор людской!
Вся жизнь моя, что для тебя ничтожна,
Во мрак темницы ввержена тобой,
И нет в тебе — увы! — тем мукам веры,
Что ты не видишь, а дала без меры!»

Потом, стеня, к Венере обратился:
«Священная богиня, победить
Властна ты всех на свете, кто бы тщился
От ран твоих себя оборонить,
И от тебя никто не защитился;
А ныне, мнится, не сильна сломить
Ты слабой девушки — и перед нею
Бессильна всею силою своею.

Ты мощь свою всю ныне потеряла
Против нее, и тонкий ум притих,
С каким всегда разил сердец немало
Твой сын Амур, высоких и простых.
Пред сердцем ледяным вдруг все пропало
Презревшим обаянье сил твоих;
Обыкшие вершить твое отмщенье
Лук, стрелы острые — в пренебреженье.

Ее, быть может, без труда ты мнила
Вдруг захватить, как и меня взяла,
Чтоб в грудь ее твоя проникла сила,
В грудь изо льда, — как и в мою вошла.
Она же стрелы просто притупила,
Что на нее ты мудро навела;
А я, глупец, от них не защитился —
И в вечную темницу погрузился.

Мне никогда уж не освободиться;
Мир, отдых и покой — не для меня:
Но мукой новой буду я томиться
Всечасно от любовного огня.
И в этой думе с телом разлучится
Душа моя, рыдая и стеня,
К погибели своей. И черной тенью
С тенями будет. Вот конец мученью.

Тебя молю, о Смерть! идешь, врачуя
Мне горькое земное бытие;
По доброй воле жить уж не хочу я;
Рази же сердце бедное мое!
А не сразишь, так сам сражу, тоскуя.
Как чтил бы я пришествие твое!
Так поспешай — и сброшу я оковы,
Мне тяжкие мучительно суровы».

Тут он умолк, и залился слезами,
И вспомнил, как прекрасное копье
В него метнула нимфа, как словами
Прорвалось сострадание ее
И ужас, что воздушными струями
Неотвратимо мчится острие.
И в тех словах почуял он хоть малость
Надежды на узывчивую жалость.

Так плача и томительно вздыхая,
Влюбленный юноша один лежал,
Жить жаждая и к смерти вдруг взывая,
Надеялся и в ужасе дрожал.
Бог сна, из врат великих низлетая,
Сном благостным страдальца обаял.
Усталостью последней истомленный,
Все позабыл забывшийся влюбленный.

А мать умелая уж насбирала
Целебных трав немало — для того,
Чтоб сыну сделать ванну: полагала,
Что боль в боку измучила его.
Доверчивая, ведь она не знала
Причин томленья сына своего.
Пока весь ход ее работы длился,
Домой и Джирафоне воротился.

И тотчас же спросил: что сын бесценный?
Вернулся ли сегодня он домой?
А донна, что звалася Алименой,
Ответив «да», свой перепуг ночной
Поведала; без боли неизменной
Не молвит слова сын; ему покой
Необходим; она к нему не входит.
«Прошу, нейди и ты, — так речь заводит. —

Я ванну приготовила, что боли
Помочь должна. Пускай он отдохнет,
Как долго будет то ему по воле,
И ванну ту целебную возьмет.
И уж страдать не будет, верно, боле:
Где б ни болело у него, — пройдет.
Оставь, пусть спит. Он говорить не может:
Сильнее боль в боку его тревожит».

Когда жена все это рассказала,
Его схватила за сердце тоска.
Любовь отцовская не устояла,
Чтоб тотчас же не повидать сынка.
В каморку, где постель его стояла,
Невольно потянуло старика.
И видит — спит. Его он закрывает
И прочь оттуда тотчас поспешает.