Константин Седых - Даурия

– А я-то что плохого сделал? Я никого не предавал. Так что зря ты на меня несешь.

– Ничего не зря. Кто нас в дружину силком гнал? Не ты, скажешь? А теперь чистеньким себя считаешь. Глядеть я на тебя не могу!..

Каргину нечего было ему возразить, и он поспешил убраться с ключа. Вернувшись домой, он приказал жене и ребятишкам собираться, а сам стал запрягать коня. Митька тем временем поймал во дворе одну из оставшихся коров, надел на нее ременную оброть и вывел в ограду.

– Давай вяжи ее к оглобле, – сказал Каргин брату и пошел прощаться с отцом и сестрой. Через полчаса с накрепко закушенными губами оставил он свой дом. Серафима и ребятишки сидели на возу, а он шел возле телеги.

В Подгорной улице повстречалась им жена Никулы Лопатина, Лукерья. Серафима крикнула ей, утирая глаза платком:

– Прощай, Лукерья!

– Скатертью дорога, милая, – бойко ответила ей та. – Без вас тут воздух чище будет.

– Вот сволочь баба! – выругался в сердцах Каргин и погрозил Лукерье кулаком: – Не радуйся, лоскутница. Мы еще вернемся.

– А это вилами на воде писано! – прокричала ему вдогонку Лукерья.

…За хребтом мунгаловские владения кончились. Пошли земли крестьянских деревень Артемьевки и Георгиевки, жители которых все поголовно ходили в партизанах, и Каргин, сторожко оглядываясь по сторонам, стал все громче покрикивать на коня.

Под вечер в последнем перед границей крестьянском селе заехал он в крайнюю, самую бедную избу, чтобы попросить воды для детей, измучившихся от жары и жажды. Изба была без всяких пристроек, с развалившейся плетневой оградой, с крошечными окошками, наполовину заделанными берестой.

Стукнувшись головой о закопченную притолоку, вошел он в избу и увидел в ней невероятную нищету и запустение. На заплесневелом земляном полу сидел и грыз сырую картофелину ребенок грудного возраста в коротенькой, до пупа, рубашонке, черной от грязи. В углу, на деревянной рассохшейся кровати, среди невозможных лохмотьев качала на руках завернутую в тряпицу куклу белоголовая девочка лет шести. Такой же белоголовый парнишка, года на два старше ее, сидел в кути на лавке и чистил картошку сделанным из литовки кривым ножом. Девочка с испугом, а парнишка с любопытством уставились на Каргина. Он поздоровался с ними и спросил у парнишки:

– А родители где у вас?

– Мама на поденщину ушла, а тятя на войне. Он у нас партизан, – спокойно и с достоинством объяснил парнишка.

– Что же вы так грязно живете? – задетый той гордостью, с которой парнишка упомянул об отце, продолжал допрашивать Каргин.

– Бедные мы шибко, оттого и живем худо. Мама у нас все время на работе, а мы с сестренкой прибираться не умеем. Мы еще маленькие. Вот когда побьют всех белых, вернется тятька домой, тогда и мы лучше жить станем. Я тогда учиться буду.

«Гляди ты, какой гусь! Рассуждает не хуже взрослого», – раздражаясь все больше на парнишку, подумал Каргин. Он в эту минуту по-особенному остро ужаснулся за себя и за своих ребятишек, которых когда-то мечтал вывести в люди. Белоголовый оборванный парнишка, живущий впроголодь, завтра может оказаться гораздо счастливее, чем они.

Каргин расстроился от этих мыслей, что забыл, зачем очутился в избе. Вывел его из задумчивости вопрос парнишки:

– А тебе что, дяденька, надо?

– А мне, брат, воды попить надо и ребятишек моих напоить. Они у меня на улице на телеге сидят. Вода-то у вас есть?

– Вон вода-то стоит. Черпай да пей, – показал парнишка на стоявшую у порога кадушку. – А ребятишкам своим ведерком зачерпни. Только ведерко не увози, оно у нас последнее.

Каргин напился, зачерпнул полное ведерко и пошел поить детей. Когда возвращал партизанским детишкам ведерко, что-то дрогнуло у него в душе, и он неожиданно для самого себя, вопреки всему, что делал и думал до этого, сказал им сквозь зубы:

– Счастливо вам отца дождаться, ребятки.

Ночью он благополучно добрался до Чалбутинской и переправился на китайскую сторону.

Барон Роман Унгерн фон Штернберг был одним из главных сподвижников атамана Семенова. Последний отпрыск обедневшего рода тевтонских рыцарей, Унгерн родился на острове Даго, в бывшей Эстляндской губернии. Из морского кадетского корпуса он ушел добровольцем на русско-японскую войну. Там его наградили солдатским Георгиевским Крестом за храбрость и произвели в ефрейторы.

В 1908 году он закончил в Петербурге Павловское военное училище и в чине хорунжего был назначен в Забайкальское казачье войско, в котором незадолго до этого было уволено в отставку много офицеров, не выказавших достаточной преданности «престолу и отечеству» в революцию пятого года. На их места были назначены тогда офицеры из виднейших дворянских семей России. Так попали в Забайкалье князья Голицын и Ухтомский, граф Кутайсов и известный из истории гражданской войны генерал войны генерал барон Врангель.

Летом 1910 года Первый Аргунский полк, в котором служил Унгерн, был направлен в Монголию для охраны русской дипломатической миссии в Урге. Там он близко сошелся с виднейшими монгольскими князьями и ламами, изучал туземный язык, интересовался религией буддистов, читал их священные книги.

Во время империалистической войны Унгерн служил в сводной Забайкальско-уссурийской казачьей дивизии. За бои в Восточной Пруссии был произведен он в войсковые старшины. Но вскоре военно-полевой суд приговорил его к трем годам крепости за избиение комендантского адъютанта в городе Тарнополе. Своего наказания по каким-то причинам он так и не отбывал. К этому времени относится аттестация, данная Унгерну его полковым бароном Врангелем. В ней было сказано: «Человек исключительной храбрости, но имеет в нравственном отношении весьма серьезный порок – постоянное пьянство. В состоянии опьянения способен на поступки, роняющие честь офицерского мундира, за что и был отчислен из полка в резерв чинов с понижением в звании».

Февральская революция застала Унгерна в Петрограде. Там он случайно встретился со своим давнишним знакомцем есаулом Семеновым. Семенов только что был принят премьер-министром и главковерхом Керенским, предложил себя в распоряжение Временного правительства и получил задание немедленно ехать в Забайкалье и формировать Бурят-монгольский конный полк для подавления революционных выступлений в крупнейших городах Европейской России.

Унгерн считал величайшим бедствием и позором свержение царского самодержавия и готов был присоединиться к кому угодно, чтобы только бороться «с разнузданной чернью», как презрительно величал он русских рабочих и крестьян. Он вызвался ехать вместе с Семеновым и быть его правой рукой.

Так свела судьба озлобленных, непримиримых в своей ненависти к революции, предприимчивых и жестоких людей. Забайкальский кулак-живоглот и захудалый немецкий барон с неукротимой энергией готовились к борьбе с революционным народом.