Ханс Фаллада - Маленький человек, что же дальше?

— Ладно, — говорит Овечка. — А ты спросила у моего жениха, любит ли он картофельные оладьн? Сегодня ведь наша помолвка.

— Ну, живо! Да смотрите у меня, чтобы дверь запереть не вздумали, я разок-другой загляну, и чтоб без всяких глупостей, — крикнула фрау Ступке.

И вот они сидят на табуретках, за маленьким столиком, друг против друга.

— Мать — простая работница, — говорит Овечка. — Она грубая. Раскричалась на нас, но это без всякой задней мысли.

— Задняя-то мысль у нее, положим, была, — с ухмылкой говорит Пиннеберг. — Твоя мать догадалась о том, что нам сегодня сообщил доктор, понимаешь?

— Конечно, догадалась. Мать всегда обо всем догадывается. Мне кажется, ты ей понравился.

— Ну, знаешь, что-то не похоже.

— Такая уж у меня мать. Всегда ругается. Я теперь ее ругань мимо ушей пропускаю.

На минуту воцаряется тишина, они сидят как паиньки друг против друга, положив руки на стол.

— Кольца надо купить, — задумчиво произносит Пиннеберг,

— Господи, конечно, надо, — тут же отзывается Овечка. — Скажи быстро, какие тебе больше нравятся: блестящие или матовые?

— Матовые! — говорит он.

И мне, и мне тоже! Это замечательно, у нас во всем вкусы сходятся. А сколько они могут стоить?

— Не знаю. Марок тридцать?

— Так много?

— Это если золотые!

— Само собой, золотые. Ну-ка давай снимем мерку. Он подвигается к ней. Они отрывают нитку от мотка. Снять мерку не легко, нитка то врезается в палец, то болтается на нем.

— Рассматривать руки — это к ссоре, — говорит Овечка.

— Да я их вовсе не рассматриваю, — говорит он. — Я их целую, я целую твои руки, Овечка.

Кто-то громко стучит в дверь твердыми костяшками пальцев.

— Ступайте на кухню! Отец пришел!

— Сейчас, — отзывается Овечка и высвобождается из его объятий. — Надо поскорей привести себя в порядок. Отец вечно подковыривает.

— А какой у тебя отец?

— Господи, сейчас сам увидишь. Да и не все ли равно? Ты берешь замуж меня, меня, меня одну, без отца и матери.

— Но зато с Малышом.

— С Малышом, это верно. Ну и премиленькие же родители достанутся ему, такие неблагоразумные. Четверть часика не могут побыть разумными.

В кухне за столом сидит долговязый мужчина в серых брюках, в серой жилетке и белой трикотажной рубашке, без пиджака, без воротничка, в шлепанцах. Желтое, морщинистое лицо, сквозь пенсне глядят маленькие, колючие глазки; сивые усы, почти белая борода.

Он читает «Фольксштимме», но когда входят Пиннеберг и Эмма, опускает газету и разглядывает молодого человека.

— Итак, вы и есть тот самый юноша, что хочет жениться на моей дочери? Очень рад, садитесь. Впрочем, вы еще подумаете.

— О чем? — спрашивает Пиннеберг.

Эмма тоже надела фартук и теперь помогает матери. Фрау Ступке ворчит

— И где этот сорванец опять пропадает? Все оладьи остынут.

— На сверхурочной, — лаконично отвечает папаша Ступке. И подмигивает Пиннебергу. — Небось тоже иногда на сверхурочной задерживаетесь, а?

— Бывает, — соглашается Пиннеберг. — Даже довольно часто.

— И бесплатно?

— К сожалению. Хозяин говорит…

Папашу Ступке не интересует, что говорит хозяин.

— Вот видите, почему мне для дочери желательнее был бы рабочий. Когда Карл остается на сверхурочную, ему за это платят.

— Господин Клейнгольц говорит…— снова начинает Пиннеберг.

— Что работодатели говорят, нам, молодой человек, давно известно, — заявляет папаша Ступке. Это нас не интересует. Нас интересует, что они делают. Ведь есть же у вас коллективный договор, а?

— Наверное, есть, — говорит Пиннеберг.

— Вера — поповское дело, рабочему это ни к чему. Коллективный договор обязательно есть. А в нем сказано, что за сверхурочные полагается платить. Так к чему мне зятек, которому не платят за сверхурочные? — Пиннеберг пожимает плечами. — Потому что вы, служащие, не организованы, — заявляет Ступке. — Потому что не стоите горой друг за друга, не солидарны. Вот они и делают с вами что хотят.

— Я организован, — угрюмо замечает Пиннеберг. — Я в профсоюзе,

— Эмма! Мать! Слышите, наш молодой человек состоит в профсоюзе! Кто бы мог подумать! Такой франт — и в профсоюзе! — Папаша Ступке склоняет голову на плечо и, прищурившись, разглядывает своего будущего зятя. — А в каком вы профсоюзе, молодой человек? А ну, выкладывайте!

— В профсоюзе германских служащих! — отвечает Пиннеберг, раздражаясь все больше и больше.

Долговязый Ступке складывается чуть не вдвое, такой его разбирает смех.

— ПГС! Мать, Эмма, держите меня, наш женишок-то из крахмальных воротничков! ПГС называет профсоюзом! Да это желтый союз: и нашим и вашим. О господи, дети, нечего сказать, отчудил!

— Позвольте, какой же мы желтый профсоюз, — окончательно разозлившись, протестует Пиннеберг. — Нас работодатели не субсидируют. Мы сами платим членские взносы.

— Бонз кормите! Желтых бонз! Ну, Эмма, выбрала ты себе женишка что надо! Пэгээсовец! Крахмальный воротничок!

Пиннеберг бросает на Овечку умоляющие взгляды, Но Овечка не смотрит на него. Может, для нее все это и привычно, но если это привычно для нее, то для него это худо.

— Вы служащий, как я уже слышал, — говорит Ступке. — А служащие воображают, будто они лучше нас, рабочих.

— Ничего я не воображаю.

— Нет, воображаете. А почему воображаете? Потому, что ждете не неделю, а целый месяц, когда хозяин вам заплатит. Потому, что не требуете за сверхурочные, потому, что получаете ниже существующих ставок, потому, что никогда не бастуете, потому, что вы известные штрейкбрехеры…

— Дело ведь не только в деньгах, — возражает Пиннеберг. — У нас не те взгляды, что у большинства рабочих, у нас и потребности другие…

— Не те взгляды, не те взгляды, — ворчит Ступке, — те же взгляды, что и у пролетариев…

— Не думаю, — говорит Пиннеберг, — я, например…

— Вы, например, — презрительно ухмыляется Ступке, щуря глаза. — Вы, например, взяли аванс, так?

— Какой еще аванс? — недоумевает Пиннеберг.

— Ну да, аванс. — Ступке ухмыляется еще ехиднее. — Аванс у Эммы. Не очень-то это, милостивый государь, красиво. Самая что ни на есть пролетарская привычка.

— Я…— лепечет Пиннеберг и краснеет до корней волос, ему хочется хлопнуть дверью и заорать: «А ну вас всех к черту!»

Но фрау Ступке осаживает мужа:

— А теперь, отец, хватит зубы скалить! Это дело улажено. И тебя не касается.

— Вот и Карл пришел! — кричит Овечка, услышав, как хлопнула входная дверь.

— Ну, так подавай на стол, жена, — говорит Ступке. — А я все-таки прав, зятек, спросите вашего пастора, негоже это…

В кухню входит молодой человек, но эпитет «молодой» относится только к его возрасту, на вид он совсем не молодой, он еще более желтый, еще более желчный, чем старик отец. Буркнув «Добрый вечер» и не обращая на гостя ни малейшего внимания, он снимает пиджак, жилет, а потом и рубашку. Пиннеберг со все возрастающим удивлением следит за ним.