Кальман Миксат - Странный брак

В столовой гостей ожидали дамы — баронесса Маришка и ее гувернантка, обе одетые по тогдашней моде, с греческими прическами — две завитые пряди, ниспадавшие локонами, обрамляли их лица. Дамы того времени не имели ни пышных бедер, ни резко очерченных талий. Линия талии проходила очень высоко, почти под мышками, и это считалось красивым хотя бы уж потому, что такие платья носили в Париже, а к тому же в них было заключено женское тело. А сообразительный человек сам сумеет разобраться, где что начинается и где кончается.

Хозяин дома поспешил представить студентов, на которых барышня бросила робкий взгляд из-под пушистых ресниц и тут же опустила глаза, склонившись в принятом тогда глубоком реверансе. Девушка была недурна собой, но холодна как лед. У нее был чуть выдававшийся вперед подбородок, однако его украшала миловидная ямочка; лоб был, пожалуй, чересчур крутой, что, впрочем, даже шло к ее лицу. О фигуре барышни, говоря по совести, тоже нельзя было сказать ничего плохого, а забавная привычка постоянно покусывать губы делала ее похожей на горячую арабскую лошадку.

— Мадам Малипо, — представил барон гувернантку баронессы.

Мадам Малипо по какому-то капризу природы походила на Доротею Михая Чоконаи [8] Чококаи Михай Витез (1773–1805) — поэт-просветитель, один из основоположников венгерского литературного языка. "Доротея" — комическая поэма Чоконаи. (в ту пору каждый студент носил при себе в списках стихи Чоконаи).

Позади беседующих снова послышался шелест платья, на этот раз оказавшегося сутаной, застегнутой на все пуговицы от ворота до самого подола и скрывавшей ладную фигуру приходского священника Яноша Сучинки. Попик был смазлив, молод, голубоглаз, с розовощеким лицом и уже наметившимся вторым подбородком. На губах его играла тонкая, ехидная улыбка. Внешностью своею он смахивал скорее на придворного французского аббата восемнадцатого века, чем на венгерского сельского попа.

— А, граф Бутлер! — воскликнул он, кланяясь, когда ему представили гостей. — Старинный, знатный род! Если я не ошибаюсь, один из Бутлеров заколол Валленштейна. [9] Валленштейн Альбрехт (4583–1634) — австрийский полководец эпохи Тридцатилетней войны (1618–1648). Был заподозрен в тайных сношениях с врагом и вскоре убит в городе Хеб (Чехия).

— Ах, лучше бы он этого не делал! — отозвался граф Янош с грустной улыбкой. — С той поры на Бутлерах лежит проклятие.

— Ну, дети, пора, пора к столу. Янош, сынок, ты сядешь рядом с моей дочерью, а ты, Жига, подле святого отца. Уж он-то потешит тебя анекдотами.

Всего к обеду собралось шесть человек, хотя стол был накрыт на семь персон. Когда все уселись, из-под стола вдруг вылез хозяин седьмого прибора и вспрыгнул на свой стул. Оба студента вздрогнули от неожиданности. Это была обезьяна шимпанзе, которую хозяин привез с острова Борнео, вернувшись из своих странствований; он баловал ее и приучал ко всякого рода проказам. Мадемуазель Маришка поднялась со своего места и повязала обезьяне на шею салфетку, за что шимпанзе вознаградил девушку благодарным взглядом.

— Подожди, Кипи, еще горячо для тебя… Понимаешь, суп еще горяч.

У баронессы был приятный, звучный голос. Обезьяна поняла хозяйку и принялась дуть в тарелку, оттопыривая свои отвратительные губы. Затем она схватила в лапы нож, ложку и вилку, но не удержала, и они со звоном полетели на пол. Поднимать с пола столовые приборы, которые роняла обезьяна, входило в обязанности мадам Малипо. Вот почему Кипи в отсутствие мадам Малипо называли «мосье Малипо». Это прозвище придумала Маришка, и благодаря ей оно распространилось затем в богатых домах села Рёске.

За супом старый барон не преминул сообщить о том, что он привез шимпанзе с Борнео. Когда же подали второе, он начал рассказывать о своих военных похождениях; рассказы эти он любил приправлять необыкновенно пикантными подробностями, и даже к истории о шимпанзе приплел любовный эпизод. Барон то и дело вспоминал о женщинах самого различного цвета кожи — белых, черных, креолках; при этом, спохватившись, он говорил дочери:

— Дочка, дорогая, выйди-ка на минутку в соседнюю комнату!

Маришка покорно вставала и, потупив взор, удалялась; только несколько минут спустя она решалась заглянуть в столовую, спрашивая:

— Мне уже можно войти, папочка?

Если же случай предстоял чересчур пикантный, барон высылал и попа:.

— Святой отец, выйдите-ка и вы в соседнюю комнату, да смотрите не вздумайте подслушивать у замочной скважины!!

Надо сказать, что барон был солдатом до мозга костей. Столовую в его доме украшали исключительно предметы военного снаряжения: сабли, кинжалы, ружья, булавы. Картины здесь тоже были подобраны по его вкусу. Преимущественно это были изображения полководцев: полковника Йожефа Шимони [10] Шимони Йожеф (1771–1832), барон — гусарский полковник, прославившийся в войне против Наполеона. в пестро расшитом доломане; прославленного венгра Михая Шарлаха — розовощекого, полного мужчины в белом мундире, украшенном орденами, самого бравого генерала во всей австрийской армии; Евгения Савойского — с головой, похожей на слегка помятую грушу. Из натюрмортов, украшающих обычно господские столовые, был только один, принадлежавший кисти Купецкого [11] Купецкий Ян (1667–1740) — выдающийся чешский живописец-портретист. и изображавший прекрасно выписанную тыкву с пышной зеленью. Многозначительно подмигивая, барон любил уверять, что это тоже военный портрет. Однако только самым близким людям он решался шепотом добавить, что это портрет императора Франца.

Хотя отставной капитан и был любителем поболтать, он ни на минуту не забывал о своих обязанностях хозяина, и пока работал его язык, руки не уставали наполнять бокалы замечательными токайскими винами. Ах, эти вина! Когда пьешь их, кажется, что огонь разливается по жилам.

Тем временем на стол подали поросенка с подрумяненной хрустящей корочкой. Поросенок — истинный пособник вину. Лежа на блюде, он, казалось, вот-вот хрюкнет напоследок: «К ррюмкам, к ррюмкам, к ррюмкам!»

Сам хозяин, как выяснилось, тоже когда-то учился в Патаке. За обедом он даже вспомнил кой-какие стишки, большей частью вакхического содержания, — например, о том, как апостол Павел отправился в Рим; на плече у него была палка, а на палке фляжка, и он усердно потчевал апостола Филиппа. При исполнении этой потешной песенки всегда можно было вместо Филиппа поднести бокал соседу, который обычно и выпивал предназначенную Филиппу порцию. Поп в шутливом негодовании только покачивал головой:

— Ай-яй, милостивый государь, нехорошо кощунствовать…

— Что вы, отец, я не кощунствую. Мне только хочется, чтоб мои дорогие гости на славу повеселились и в другой раз не избегали Иштвана Дёри.