Зофья Посмыш - Пассажирка

Бредли чуть заметно улыбнулся. Это была, собственно, даже не улыбка. Просто немного углубились морщины, которые на его мальчишеском лице казались скорее шрамами. Он вежливо подождал, не продолжит ли Вальтер, и затем сказал:

— Простите, герр Кречмер, но вы меня не совсем поняли.

Вальтер кивнул, как бы приглашая его продолжать.

— Говоря о попустительстве преступлению, я не имел в виду позицию немецкого народа во времена Гитлера. Я понимаю, что тогда значило неприятие, не говоря уже о сопротивлении. В этом смысле ваше прошлое, если не оправдано, то, во всяком случае, объяснимо. Меня интересуют сегодняшние немцы, вернее, их отношение к своему конкретному прошлому. Мне это важно не для того, чтобы получить какое-то моральное удовлетворение, а по чисто практическим соображениям. Вы ведь знаете, герр Кречмер, я журналист, а по образованию историк, и иной раз… меня тянет делать прогнозы.

— Основываясь на отношении сегодняшних немцев к тому, что вы называете «подвигом»?

— В частности, и на этом.

— Понимаю, — сказал Вальтер, — и постараюсь вам ответить. Надеюсь, вы меня простите, если я попутно скажу несколько слов о себе. Я имею на это право, поскольку принадлежу к той категории немцев, которых вы — разделив весь народ на узников концлагерей и прочих — всех скопом заклеймили. По-вашему, только первые не виновны, совершенно не виновны как перед прошлым, так и перед настоящим, а быть может, и перед будущим. Все прочие виновны. Все прочие если активно и не участвовали в преступлении, то пользовались его плодами. Такова ваша точка зрения, если я вас правильно понял. Мне бы только хотелось уточнить, чем именно мы пользовались? Имуществом казненных?

— Вы прекрасно знаете, — ответил Бредли, — что я имел в виду не это. Конечно, известная часть немцев пользовалась и имуществом. Но многие пользовались победами Германии, упивались ее торжеством, как хлебом насущным, питались надеждой на мировое господство…

— О!.. — воскликнул Вальтер. — О!.. Оправданы те, кто использовал для своих экспериментов людей вместо подопытных животных, а вы осуждаете других за… надежду?

— Первых оправдали из-за вторых и благодаря этим вторым. — Голос Бредли прозвучал неожиданно жестко. — Именно потому, что маленький человечек, мечтавший попасть на Урал и приобщить к цивилизации тамошних «дикарей», простил сам себя, — именно поэтому были прощены те, кто сначала вселил в него эту мечту, а потом заставил осуществлять ее. Скажите, много ли было немцев, ожидавших с надеждой не победы, а поражения? Томас Манн? И кто еще?

— Вы задали сложный и, не обижайтесь, я бы даже сказал, демагогический вопрос. И вместе с тем, клеймя немцев за их жажду величия, вы показали, что ждали от них этого величия. Величия особенно трудного, почти трагического. Разве естественно, разве соответствует извечным этическим нормам требование, чтобы человек мечтал о поражении своего народа, если этот человек не ренегат или не… гений? Видите, какой тут диапазон? Я знаю, знаю, вы внутренне возмутились и хотите возразить мне, сказать: ренегат ли такой человек или гений — зависит от цели, к которой стремится его народ. Ренегатами были представители побежденных народов, сотрудничавшие с немцами, а гением разума, человечности, германского духа — да, да, того германского духа, который признан людьми, называвшими нас народом мыслителей и поэтов, — был, несомненно, Томас Манн. Но ответьте мне: сколько человек могло понимать преступность целей Германской империи? Чтобы это понимать, понимать полностью, с самого начала, нужно было быть Томасом Манном. Я сознательно не называю другие великие умы той эпохи — на их восприятие событий могли повлиять иные факторы, ведь они принадлежали к народу, по отношению к которому гитлеризм раньше всего обнаружил свой подлинный облик. И, несмотря на все это, я скажу вам, мистер Бредли, что людей, желавших поражения Германии, было больше. И опять, чтобы не облегчать себе задачу, я не буду ссылаться на узников концлагерей, хотя их, как вам известно, было сотни тысяч. Я расскажу вам о тех, кого вы причисляете к преступникам, пособникам режима только на том основании, что они не были его жертвами. Если вы подумаете, то согласитесь, что тут какая-то справедливость наизнанку, и позвольте мне к вашим двум категориям прибавить еще одну. Итак, узники концлагерей, их охрана и… все прочие. Я защищаю этих прочих, ибо они играют главную роль. Это та часть народа, которая не принадлежала ни к активным антифашистам, ни к преторианской гвардии режима. Это была большая часть нации, но из-за своей пассивности она осталась незамеченной как вами, так и теми, кто осудил весь немецкий народ в целом. Я имею право говорить от имени этих^прочих как один из них. И хотя вам это может показаться смешным, я принадлежал к тем, кто хотел поражения Германии. Нет, нет, не переоценивайте значения моей позиции, иначе вам придется, чего доброго, поставить мое имя рядом с именем Томаса Манна, а это меня очень смутило бы. А чтобы вам легче было понять, как я к этому пришел, скажу: я знал с самого начала, что победа невозможна. Итак, мне не надо было преодолевать никаких сомнений, моя жажда поражения была непоколебимой и свободно, без всяких терзаний сосредоточилась на одном: на ожидании, когда это произойдет.

Откуда взялась у меня эта уверенность? Мой отец был инвалидом первой мировой войны, и у него сложилась весьма определенная точка зрения на войну и на те лозунги, во имя которых кайзер погнал на бойню миллионы людей. В тридцать третьем году отца буквально растерзали на улице. Он пытался заступиться за своего бывшего однополчанина, на которого напали штурмовики. Вот оправдательная сторона моей анкеты, мистер Бредли. Вторая сторона — это мой дядя, к концу войны — штандартенфюрер СС. Когда мать осталась одна, он в известной мере заботился обо мне. А что значила эта забота? Если вы хоть немного знаете, какому давлению пропаганды подвергался в гитлеровском рейхе каждый молодой человек, то можете себе представить, как нелегко было юноше, на долю которого выпало сомнительное счастье быть родственником такой персоны.

Я вступил добровольцем в вермахт. Да, мистер Бредли. Ваших коллег по денацификации в сорок пятом году смущал этот вопрос. То есть, собственно, он их не смущал. Все было ясно. Я сам, еще до призыва, пошел сражаться «для родины». Вы знаете, я различал два понятия: «за родину» и «для родины». Сражаться «за родину» — значит защищать ее, а «для родины» — завоевывать ей земли, славу. Конечно, это мое личное деление, не имеющее ничего общего с точными философскими категориями, так сказать, рабочая формулировка. Итак, я пошел добровольцем сражаться «для родины», то есть для того, чтобы помочь Гитлеру завоевать мировое господство.