Адальберт Штифтер - Бабье лето

По мере того как мы подрастали, нас все больше и больше вовлекала в себя жизнь родителей, отец показывал нам свои картины и многое в них объяснял. Он говорил, что картины у него только старые, обладающие определенной ценой, которую всегда можно выручить, если случится нужда продать их. Он показывал нам, когда мы ходили гулять, эффекты светотени, называл краски предметов, объяснял линии, создающие движение, в котором, однако, царит покой, а покой в движении и есть, мол, условие всякого произведения искусства. Говорил он с нами и о своих книгах. Он рассказывал, что среди них есть такие, где содержится все, что случилось с родом человеческим от его начала до наших времен, что там излагаются истории мужчин и женщин, которые были некогда очень знамениты и жили давным-давно, часто больше тысячи лет назад. Он говорил, что в других книгах содержится то, что люди за много лет узнали о мире и некоторых вещах, об их устройстве и свойствах. В иных, впрочем, сказано не о том, что происходило или как обстоит дело, а о том, что люди думали, что могло бы случиться и какие у них мнения о земных и неземных делах.

В это время умер один наш двоюродный дед со стороны матери. Мать унаследовала драгоценности его умершей еще раньше жены, а мы, дети, — остальное имущество. Отец, как наш естественный опекун, положил этот капитал в банк и каждый год прибавлял к нему проценты.

Наконец мы подросли настолько, что обычное наше учение постепенно сошло на нет. Сначала отпали те учителя, что давали нам азы знаний, которые считаются ныне необходимыми всем, потом поредели и те, что обучали нас предметам, которые преподают детям, прочимым в просвещенные или высшие слои общества. Наряду с предметами, которыми она еще продолжала заниматься, сестра должна была мало-помалу вникать в домашнее хозяйство и учиться важнейшим в этом деле вещам, чтобы когда-нибудь достойно последовать по стопам матери. Усвоив предметы, считающиеся в наших школах предварительными, подготовляющими к так называемым насущным знаниям, я продолжал заниматься разделами, которые были труднее и не давались без посторонней помощи. Наконец возник вопрос о моем будущем, и тут отец сделал нечто такое, за что многие строго осуждали его. Он назначил мне быть ученым вообще. Я дотоле очень прилежно учился и весьма ревностно вникал в каждый новый предмет, к которому приступали учителя, и поэтому в ответ на вопрос, каковы мои успехи в той или иной дисциплине, учителя отзывались обо мне всегда с большой похвалой. Я сам желал поприща, намеченного отцом, и он согласился с моим желанием. Желал я его по какому-то влечению души. Несмотря на свою молодость, я уже, конечно, понимал, что всех наук изучить не смогу; но чему и сколь многому я буду учиться, было для меня так же неясно, как то мое чувство, которое влекло меня к этим вещам. Не мнилось мне и никаких особых выгод, какие можно было бы извлечь из моего устремления, нет, мне просто казалось, что я должен так поступить, что будущее таит в себе нечто внутренне ценное и важное. Но чем именно мне заняться и с какого бока взяться за дело, этого не знали ни я, ни мои близкие. У меня не было ни малейшего пристрастия к тому или иному предмету, все казались заманчивыми, и ни малейшего основания считать недюжинными свои способности к какому-то одному; одолеть, думалось мне, можно все. Мои родные тоже не находили признака, который говорил бы о моем исключительном призвании к чему-либо.

Не за необычность этой затеи осуждали люди моего отца; они говорили, что он должен был указать мне полезное обществу занятие, посвятив которому все свое время и всю свою жизнь, я мог бы, когда придет мой час, умереть с сознанием, что исполнил свой долг.

На этот упрек отец отвечал, что прежде всего человек живет не ради человеческого общества, а ради себя самого. И наилучшим образом живя ради себя самого, он и для человеческого общества живет так же. Кого Бог создал наилучшим в этом мире художником, тот сослужил бы человечеству дурную службу, если бы стал, к примеру, дельцом: если он станет величайшим художником, он и миру сослужит величайшую службу, для которой Бог создал его. Это всегда обнаруживается через внутреннюю тягу, которая ведет человека к чему-то и которой нужно подчиняться. Как же еще можно было узнать, кем тебе назначено быть на земле, художником ли, полководцем, судьей ли, если бы не существовало духа, который это говорит и который ведет тебя к тому, в чем ты найдешь удовлетворение и счастье. Бог так уж устраивает, что таланты распределяются надлежащим образом, отчего каждый труд, который надобно исполнить на земле, исполняется и не наступает время, когда все люди — строители. В такого рода талантах заключены уже и таланты общественные, и большим художникам, правоведам, государственным мужам всегда присущи доброчестность, мягкость, справедливость и любовь к отечеству. Именно из таких людей, достигших наибольшего развития своих задатков, чаще всего выходили во времена опасности защитники и спасители своего отечества.

Есть люди, которые говорят, что ради блага человечества они стали купцами, врачами, чиновниками; но в большинстве случаев это неправда. Если их не привело к тому внутреннее призвание, то своим заявлением они лишь скрывают некую худшую причину, а именно — что на свое занятие они смотрят как на средство добывать деньги, имущество, пропитание. Часто они не очень-то и размышляют о выборе занятия, а просто подчиняются обстоятельствам и произносят громкие слова о благе человечества как о своей цели лишь для того, чтобы не признаться в собственной слабости. Есть еще особый тип — всегда толкующих об общественной пользе. Это те, у кого в собственных делах нет порядка. Они всегда попадают в беду, всегда у них незадачи и неприятности, притом по их собственному легкомыслию; и тут сам напрашивается выход — свалить вину за свое положение на общественные условия и твердить, что пекутся они, собственно, об отечестве и что они-то уж все устроили бы в нем как нельзя лучше. Но случись отечеству и в самом деле призвать их, дела отечества пойдут так, как прежде шли их собственные дела. Во времена смут эти люди самые своекорыстные и часто самые жестокие. Но есть несомненно и такие, кого Бог наделил общественной жилкой в особой мере. Эти посвящают себя людским делам по внутренней потребности, вернее, чем кто бы то ни было, разбираются в них, находят радость в их упорядочении, а часто и жертвуют своей жизнью ради своего призвания. Но в то время, когда они жертвуют своей жизнью, будь оно долгим или длись один миг, они испытывают радость. оттого что поддались внутреннему порыву.

Целью наших действий Бог вовсе не ставил пользу, ни нашу собственную, ни чью бы то ни было, он дал добродетельной жизни ее собственную прелесть и ее собственную красоту, к которым и стремятся благородные души. Кто делает добро потому, что его противоположность роду человеческому вредна, тот стоит на довольно низкой ступени нравственного развития. Он совершил бы и грех, если таковой принесет пользу роду человеческому или ему самому. Для таких людей все средства хороши, такие творят зло отечеству, своей семье и самим себе. Таких во времена, когда они действовали с большим размахом, называли государственными деятелями, но они всего лишь лжедеятели, и сиюминутная польза, которой они добивались, была лжепользой и в дни суда оказывалась злосчастием.