Михаил Чулаки - Мамин сибиряк

Тотчас же она сама и появилась из своей комнаты вся какая-то не такая. Обычно моя матушка уверена в себе на три хода вперед, это у нее профессиональное: когда каждый день приходится просвещать незнакомых людей, да еще громким голосом, чтобы тридцать человек слышали и слушали, да ни в чем не сомневались — это накладывает отпечаток, все равно как на учителей. Матушка всегда уверена в том, что сообщает, и пусть бы попробовал кто-нибудь возразить ей, что Рембрандт не великий художник, или Ренуар, или Матисс! А отец не любил Матисса, он любил Шишкина и купил ту самую репродукцию «Мишек», которая сейчас на кухне. На кухню «Мишек» сослала матушка — выбросить все-таки не решилась, хотя она Шишкина не уважает, а сделала из них что-то вроде прищепки для счетов… И вдруг моя непоколебимая матушка вышла вся какая-то не такая, вся как вербена на ветру.

— А, это ты… Уже пришел? Вот и хорошо, что пришел.

Как будто я нормально не прихожу в это время!

— Вот и хорошо, что ты уже пришел с уроков… Сейчас я вас сразу и познакомлю.

Вот и сбылись худшие опасения. Только слишком уж вдруг. Обычно человек сначала ходит в дом он привыкает, к нему привыкают. А чтоб сразу — не девочка же! И этот ее — муж или еще не муж? — тоже, надеюсь, не мальчик. Сейчас появится кто-нибудь вроде профессора Татарникова — бывает тут такой иногда, но без всяких намерений, да и женатый три раза. Если матушка — жрица искусств, то уж Татарников — верховый жрец. И великий жрец тоже: если остается ужинать, то сметает все со стола, как бульдозер. Очень важный и толстый, похож на Зевса из античного отдела, такая же борода кучерявая. Только лысый Зевс… А вдруг сам Халкиопов?! Халкиопов у нас, конечно, не бывает, чего ему у нас делать, и вообще я его никогда не видел, только разговоры без конца: «Сам Халкиопов… Халкиопов доказал… с кем он спорит — с самим Халкиопом!» Звучит как имя какого-нибудь вавилонского царя: «Халкиоп Великолепный!» Хотя работает он в русском отделе, «у русачей». На Халкиопова я бы согласился, хотя и не видел его никогда. Потому что ведь здорово, если для всех «сам» — и вдруг становится своим, домашним…

— Так идем же, я вас сразу познакомлю. Зачем откладывать.

Пожалуйста, иду! Как будто я не иду. В кухню, в комнату куда угодно.

Мама открыла дверь в свою комнату. А там… Уж лучше бы занудный жрец искусств, пусть бы даже этот лысый зевс Татарников… Там настоящий леший из сказочного фильма. Или из оперы «Снегурочка» — когда на сцене сразу и не поймешь, пень или человек. Широкий, узловатый весь, лица почти не видно из-под бороды, а где видно, там кожа пестрая и вся изрытая, как лунная поверхность. Но самое лешачье в глазах: так они глубоко запрятаны, что смотрят наружу словно из двух глубоких пещер. На полках у нас сплошь книги, все больше по живописи, на стенах репродукции Ренуара и Дега — а посреди комнаты стоит такое чудо и смотрит на импрессионистских розовых дам из глубоких глазниц-пещер.

— Вот познакомьтесь: это мой Миша, а это Степан Петрович.

Леший глянул на меня насмешливо — а чего, спрашивается, во мне смешного?!

— Ишь, от, значицца, сколоток твой?

И голос оказался в точности лешачий — сиплый, словно навек простуженный в лесных болотах.

Матушка, всегда привычно безапелляционная, которая если и уступает изредка, то только профессору Татарникову, тут оробела:

— Мой — кто? Сколок?

— Сколоток. Слова русского н знаешь. Без отца котораво нарожала.

Матушка не оскорбилась — а стала оправдываться:

— Я же развелась, я тебе говорила.

— Коли мужа нетуть, все одно сколоток.

Кого она привела?! И дошла уже до того, что не оскорбилась! Зато я за нее!

— А вы… А вы — невоспитанный! Так не разговаривают воспитанные люди!

Запустить бы в него чем-нибудь томом энциклопедии, чтобы вонзился корешком, как топор в трухлявый пень!

Леший глянул на меня из своих пещер насмешливо:

— Ишь ты — мужик. Правильно, не давай забижать матку. Нищак, полаемся — помиримся.

Леший похвалил меня снисходительно — и мне больше не хотелось запускать в него томом энциклопедии. Немного же мне надо!.. Все-таки я молчал, не торопился показать, что больше не сержусь на грубость. А он ничуть не смущался — да и невозможно было представить, что он способен смущаться.

— Ну чаво? Надоть, значицца, жить вместях. Вместях — не в гостях. Нищак, приладимся. Притерпимся.

Жить с ним вместе — когда он такой чужой и непонятный, словно существо совсем другой породы. Посмотреть и послушать — даже любопытно, но жить вместе? «Вместях»…

Я помялся, не зная о чем говорить, наконец нашелся:

— Пойду делать уроки. Много задали.

Матушке я никогда не сообщал такие подробности,

— Малый проки, да много пороки, — изрек леший.

А что — довольно верно.

Из своей комнаты я слышал, как леший, тяжело ступая, прошелся несколько раз по коридору — то в кухню, то в уборную, что-то говорил матушке своим навечно простуженным голосом, потом зашумела вода в ванной. Только тогда матушка наконец зашла ко мне — все с тем же непривычным извиняющимся выражением лица.

— Ты не обижайся на Степана Петровича, хорошо? Он привык все высказывать прямо в глаза: что думает, то и говорит сразу же, не раздумывая. А ты думаешь, лучше, как принято у нас, воспитанных людей? Так называемых воспитанных. Когда в глаза улыбаются, а за спиной наговаривают такое, что не укладывается ни в какие рамки порядочности! Мы все просто отвыкли от прямоты, отвыкли от всего настоящего, понимаешь? Фальшивая вежливость стала называться интеллигентностью. — Постепенно голос ее приобретал привычные экскурсоводческие интонации. — Да-да, привыкли, что человек в лицо улыбается елейно, а за спиной продаст. Или неспособен ни на какой поступок, как твой папочка. А Степан Петрович настоящий сибиряк, он привык иначе, привык жить и говорить естественно. И от подобной естественности, неиспорченности сохраняется особая сила, издавна присущая народу, ты в этом еще убедишься. В их глубинных местах тайны природы передаются по наследству от отца к сыну. Только в Сибири еще и сохраняется подобная живая традиция, восходящая к нашим далеким предкам. К тому же он замечательный мастер, народный талант… Помылся, кажется, да? Душ не течет?

Ну вот, матушка провела для меня экскурсию по своему неожиданному избраннику — и побежала скорей что-то для него готовить: сейчас выйдет, потребует! У них в Сибири небось привыкли к расторопным женам.

И после ванны вид у него оставался лешачий: спутанные волосы не расчесались, рябая кожа не стала белее. Смешно смотрелся на нем оставшийся еще от отца махровый халат.