Сергей Сеничев - Лёлита или роман про Ё

— Ну правильно. И у тебя, и у меня, — и оттопырила тунику — внутренняя половинка её левой груди тоже была молочно-белой. — Теперь ясно почему?

— Почему?

— Та патаму шта мы боги, Андрей.

— Бога нет.

— Конечно нет. А мы есть. И мы боги. Ну, или анунаки, если тебе так больше нравится. Ты, я, она вот, Лёнька, этот, как его… Вечные мы. Понимаешь? Все умирают, а мы остаёмся.

«Реинкарнируем» — поправил я про себя.

— Во-во! А думаешь откуда легенды, Андрюш? Вообще — все легенды. На пустом, думаешь, месте? Пойдём, я много чего тебе расскажу. Ты такую книжку напишешь, что…

— Не хочу я больше никаких книжек. Слабый я.

— Тю! А чо ж раньше?

— Но я пытался хотя бы. Разобраться… Но я ответов не знаю… Одни вопросы.

— Ну я и говорю: айда, всё отвечу…

— Том, — я почувствовал, что тоже начинаю читать мысли, чухать начинаю. — А ты часом не…

— Часом не часом, — перебила она и принялась преображаться. — Так уж, Андрюша, вышло…

У меня на глазах происходила метаморфоза, рядом с которой оды и прочая шиварихинская бесовщина выглядели детскими проказами. Томкина кожа стремительно темнела и дрябла. Губы её съеживались, глаза тускнели, волосы седели и истончались, да и вся она точно высыхала, кукожилась. И через минуту на месте пышащей здоровьем красавицы сидела древняя, похожая больше на мумию, чем на человека, старуха.

— Бабка? — выпалил я.

Она только ресницами редкими кивнула. И завещала:

— Ты не серчай, сынок, надо было так. Проверить тебя. Напоследок. Всё ладно вышло. Любишь, значит, её…

— Не знаю, — вспомнилось мне вчерашнее.

— Мне врать нельзя.

— Люблю.

— А я и не спрашиваю. Говорю я. Вот и люби. И береги.

— Сколько смогу.

— Сможешь. Жить ты будешь долго. Сколько пожелаешь, столько и не умрёшь. И замухрышка твоя тоже. Если сама не расхочет. И всегда рядом будет. И с воином вашим вы ещё встретитесь. И горя выйдет много, и радости — всего поровну и всё пополам. А чтобы не пополам — это ты сам уж. А вот теперь прощай.

И провела мне костлявой рукой по глазам, точно в покойники определила.

Я попытался открыть глаза. Хотя бы из интереса. Интерес не проканал.

— А имя, — окликнул я, уже не зная, есть ли кому ответить. — Имя у тебя есть? Как тебя звали?

— Так Мария я.

Вот вам и мама.

— А Дед что же? Выходит, вы и вправду?…

— А вот это уж тебе и ни к чему, — оборвала она. — Упс!

И ничего не стало — ни её, ни меня.

Нет, — подумал я напоследок. — Упс — это уже моё!

Листья… Они засыпали нас целиком. Толстенным слоем. Но были живые — зелёные, мягкие и очень тёплые. Я махнул рукой, и они полетели. И глаза заслепило. И на нос мне села самая обыкновенная — во всяком случае, неприлично проворная муха. Я прицельно дунул, и она тоже улетела. Вокруг опять наступило лето.

Или оно не прекращалось?

Лёлька — не жаркая и не зябнущая — совсем как тогда, в первое наше утро — лежала у меня на плече, тихонько сопя. О том, что утро другое, напоминал лишь выцветший кусок чёлки. Да багровеющая болячка чуть ниже ключицы. Повязку мы, видимо, посеяли в болоте…

Оно всё-таки стряслось: я окончательно утратил чувство реальности. Мой разум перестал различать, где сон, а где явь. Приходят, уходят, умирает, оживает. Я заплутал в дебрях своего подсознания — вот он, оказывается, настоящий-то лес.

Да ну и что? Какая теперь разница?

Да хоть бы и сон! Да хоть бы и сон внутри сна! Пусть даже и тот, оборвись он вдруг, оборвётся в такой же, следующий!.. По крайней мере, вот мы, вместе. Лёлька дышит, сверху светит, в желудке сосёт. Значит, всё хорошо. А будет ещё лучше.

А ну-ка встать, Манилов! встать, говорю! нет? никак? А морду поднять? Тоже? Ну, попробуй хотя бы… Просто оторви затылок от земли…

Морду я кое-как приподнял.

Туман цеплялся за траву, но всё-таки таял, и сквозь него уже различались и расплывчатые силуэты небелёных, кажется, стволов, и брезжащее из-за пушистых крон солнце.

Мы валялись на неоглядном — плывёт в глазах, пока плывёт — продуваемом со всех сторон пригорке. Серый лес с чёрной тиной и безумным царём остался позади, за обрывом. А здесь было ничего себе. В лучшем смысле слова первозданно. Как в нефруктовом раю.

Пологий вперёд склон был утыкан умопомрачительной красоты клёнами и другой какой-то ерундой — чем дальше, тем реже. А совсем уже внизу, где деревья вообще кончались, открывался простор, от какого глаза давно отвыкли. Почти неоглядный.

Пустота сменяющих одно другое и упирающихся в самый горизонт разноцветных пространств сводила с ума. А там, на самом горизонте — да и могло ли быть по-другому? — далеко-далеко впереди, за тридевятью ржаными, гречишным и, наверное, пшеничными полями, в алой заревой дымке проступали зазубренные очертания города.

Похоже, это был очень большой город.

— …как ты там говорила? — левой, левой, левой?..

Гляди-ка: васильки… ну их, эти ромашки, да?

А тут — ты посмотри только — васильки одни, видишь? нет?.. Ну и ничего, бог с ними, куда они теперь от нас денутся…

Я ведь чего думаю — вот так оглядываешься по сторонам и странно: всего этого могло не быть, а оно на тебе, есть.

И мы есть — ты есть, коза! Понимаешь? Ты — есть.

Главное теперь не чехли, вон он, родимый.

Вон — левой-левой и в два дня там будем…

Да хотя бы и в два года, теперь-то какая разница?

Теперь есть куда. Вон он, красавец, километров десять… ну, двадцать… наверное, двадцать…

А это ж нам с тобой тьфу! Это ж как до храмины прогуляться…

Нет, в два-то дня конечно бы по-любому лучше.

А ещё лучше прямо сегодня к ночи.

Тебе бы сейчас аспирину… любого бы антибиотика.

И покоя. И какого-нибудь бульона. И тёплой воды.

И одежды тёплой. И вообще — в обычную квартиру с запирающейся дверью.

Ты помнишь, что такое человеческое жильё?

Я уже как-то не очень…

И доктора бы…

В городах, знаешь, обычно водятся доктора, значит, будем поискать…

Лёленька, ты не думай, мы дойдём! Я дойду.

Ты просто ещё немножечко соберись напоследок, вон же уже…

Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? А?

Ну не знаю я других колыбельных.

А ты не хочешь.

Чего?.. Передохнуть?.. Нечего передыхивать, не устал я! Вот те крест…

После вчерашнего-то да по ровному я как конь педальный скакать буду.

А ты держись крепче и не грусти давай, слышишь?

И не плачь. Понравилось ей…

Сюда слушай. Есть у меня одна тайна.

Потешная такая, но до тебя я её никому… короче: давным-давно это было…

Взял я как-то и капитально простыл, и мне…

Что, рассказывал уже?.. Не ври, по глазам вижу — рассказывал… Совсем чего-то плохой делаюсь…

И хуже этого, голуба, только одно — только если город ещё паскудней леса.

Видал я города, Лёльк. Самые разные.