Рю Мураками - Дети из камеры хранения

Сначала ему показалось, что Капуста его не слышит. Хаси даже подумал, что она глухая. Тогда он запел по-другому, изображая то звучание рога в глухом лесу, то шорох листьев, опускающихся на озерную гладь, то плеск волн у песчаного берега и, наконец, с закрытым ртом, первые такты из «Блюза Святого Витта», напоминающие трели птиц. Заметив, что одеяло зашевелилось, Хаси запел громче. Пальцы Капусты задвигались быстрее, и на ее ладонях выступили капли пота. Хаси прервал раздавшийся за его спиной крик:

— Давай что-нибудь поживее!

Хаси обернулся и увидел, что к решетке его камеры прильнуло множество лиц. Кричал старик.

— Это и в самом деле ты, — сказал он, когда Хаси замолк. — Я был уверен, что это не радио! Ведь прогноз погоды не передавали! А ну-ка, Хороший Человек, спой нам что-нибудь поживее! Марш или другую веселую песенку? А что, Капуста померла? Или нет? Так это было что-то вроде поминального плача? Капуста ненавидит такие штучки. Чем тише ты поешь, тем слабее она становится.

Как только Хаси перестал петь, ее пальцы начали двигаться как раньше. «Наверное, старик прав».

— Эй, милый! Тебе плохо? — снова обратился к нему старик. Толпа любопытных глядела на Хаси через решетку. — Хочешь, доктора позову? Укольчик тебе сделают.

— Неужели никому не понравилось, как я пою? — спросил Хаси у любопытствующих. Те переглянулись, и снова старик ответил за всех:

— Лично я люблю что-нибудь поживее… чтобы песня дух поднимала, — сказал он нехотя.

— Я понял, — пробормотал Хаси, отполз от Капусты и лег на пол в противоположном углу камеры. Толпа постояла, поглазела и разошлась, расползлась по темным углам, пока наконец не остался один старик, с беспокойством наблюдавший за Хаси.

— Спокойной ночи! — наконец сказал Хаси, начав раздеваться, и старик, довольно улыбаясь, исчез.

«Что значит: поживее?» — спрашивал себя Хаси и не мог вспомнить ни одной песни, которую можно было бы назвать «живой». «Чтобы дух поднимала? Нет таких, твою мать!» — пробормотал он и громко рассмеялся. Все казалось ему ужасно смешным и абсурдным. «Я сочинил множество мелодий, записал на пленку все мыслимые звуки, даже отрезал себе язык, и все-таки совершенно ничего не изменилось. Остается лишь потихоньку сходить с ума. И все для того, чтобы оказаться с резиновым кляпом во рту, в смирительной рубашке, все для того, чтобы плакать и просить прощения!» Капуста зашевелилась под одеялом, и Хаси повернул голову в ее сторону. У него мелькнула мысль спеть еще раз, и он даже открыл рот, но остановил себя. «Я болен, я устал от всех этих старых песен. Я хочу все забыть, забыть! Придумать новую мелодию? Но для этого надо изгнать из головы все прежние звуки, все старые мелодии, все воспоминания. Надо забыть бродягу из туалета в Сасэбо, окровавленные ножницы, бараний жир, мягкую женскую кожу, сырой воздух заброшенных шахт, улыбку на потном лице Кику — всех людей, все места, все запахи, все ощущения…» Он лежал долго, пытаясь подавить воспоминания, но один образ не покидал его и возникал всякий раз, стоило только закрыть глаза: его собственное лицо, которое он видел несколько часов назад в видоискателе телекамеры, испуганное лицо связанного по рукам и ногам человека, который больше не может ни говорить, ни двигаться. От этого образа Хаси не мог избавиться. Сам не зная почему, он почувствовал, что именно этому лицу и предстоит спеть новую песню. Он понял, что этот испуганный образ, лишенный имени, одежды, чувств и возможности двигаться, останется с ним навсегда. Что бы с ним ни случилось, он не утратит этот образ. Никакая муха с человеческим лицом его не перечеркнет. И никто не заставит его ненавидеть это малодушное и перепуганное лицо, потому что, сколько бы он ни искал, он не найдет другого образа, в котором вот так узнает себя.

Хаси услышал звук разбившегося стекла в зале и крик:

— Немедленно верните его в камеру!

Дверь камеры распахнулась, люди в белых халатах внесли мужчину в смирительной рубашке и бросили рядом с Хаси. Ему показалось, что, когда того бросили на пол, все здание задрожало. Словно с потолка свалилась бронзовая статуя.

Ошеломленная Капуста застонала и еще глубже зарылась в одеяла. Шланг ее противогаза болтался туда-сюда. Несколько врачей и санитаров прижали мужчину к полу, а один из них всадил в него толстый шприц. Он продолжал сопротивляться, вены на лице набухли, казалось, налитые кровью глаза вот-вот выкатятся из глазниц. Внезапно мужчина, несмотря на смирительную рубашку, так сильно дернулся, что стоявший у его плеча санитар отлетел к стене. Хаси, который в смирительной рубашке и пальцем пошевелить не мог, понял, насколько силен этот парень. Выстроившиеся по обе стороны коридора пациенты подзадоривали его криками.

— Хотя бы один живой! — прокричал старик. — Не поддавайся им!

Один из санитаров прикрикнул на него, но в это время мужчина выгнулся, приняв борцовскую позу, отчего кожаные ремни вздыбились на мускулах у него на груди и, не выдержав напора, стали с ужасным хрустом разрываться. Это сопровождалось настолько сильным скрежетом зубов, что один из санитаров, не выпуская из руки шприца, громко закричал: «Сейчас все ремни лопнут!» Из коридора донеслись новые подбадривающие крики, и вдруг ремни один за другим с громким треском разлетелись. Санитар ударил мужчину по лицу наручниками, и тот отчаянно закрутился на полу. Но для Хаси куда более странным показался исходящий изо рта мужчины запах, напоминающий запах горелой плоти. Сначала это его удивило, но потом он вспомнил, что уже ощущал этот запах: в ванной комнате, когда пытался убить Нива. Но не успел он все осмыслить, как с другой стороны коридора донеслась яростная тирада старика:

— Стальной гигант пробуждается. В глубокой древности он вышел из моря, и потоки крови струились из его живота. Потом его похоронили в Стоунхендже в зарослях моркови под громовые раскаты, но вот он снова пробуждается. Он пришел дать нам жизнь и силу, вызволить из этих камер, вернуть к бейсболу и пинг-понгу.

Санитар приставил иглу шприца к шее мужчины, но тот вытащил из-под смирительной рубахи руку и ухватил его за глотку. Санитар захрипел, однако успел достать дубинку и принялся бить муж-

чину по руке. Тот громко захохотал. Еще один из врачей пытался сделать ему укол в руку, но игла никак не втыкалась, а только гнулась. И тут какая-то желтоватая жидкость вдруг потекла из носа и рта придушенного санитара. Нос у него побелел и беспомощно свис над подбородком. С поразительной скоростью врач вставил в шприц новую иглу и направил ее во вздувшуюся артерию на шее пациента. На этот раз игла проткнула кожу, но ввести лекарство все равно не удалось.

— В чем дело? Невозможно сделать укол! — пробормотал врач и покачал головой. Его голос заглушили бодрые крики пациентов за дверью.