Жорж Сименон - Поезд из Венеции

— Алло! Есть кто дома?

Он глупо повторил:

— Никого нет?

Ему захотелось поставить чемоданчик на пол, выйти из квартиры, захлопнуть дверь и уехать на вокзал. Он так и собирался поступить, как вдруг возле светло-голубого дивана заметил туфли, две ноги, розовую комбинацию и, наконец, затылок с рыжеватыми локонами. На голубом, более темном, чем диван, ковре, вытянувшись во всю длину, лежала женщина. Одна рука у нее была вытянута вперед, другая, словно вывихнутая, подвернута под туловище.

Кальмар не видел лица женщины, потому что она лежала ничком. Крови он тоже не увидел. Тогда он быстро склонился над женщиной и дотронулся до ее руки.

— Мадемуазель Штауб!

Но мадемуазель Штауб была явно мертва.

Не размышляя, не колеблясь. Кальмар попятился, выскочил из квартиры, захлопнул дверь и, не вызывая лифта, помчался по лестнице. Только внизу он обнаружил, что все еще держит в руке чемоданчик.

У него мелькнула мысль вернуться, но шофер уже заметил его и, высунув руку из машины, открыл дверцу. Какое счастье! Иначе Кальмар мог бы зайти в кафе и заказать что-нибудь спиртное, чтобы прийти в себя.

— На вокзал?

— Да, на вокзал.

Куда угодно, лишь бы убраться отсюда.

Пока машина разворачивалась, Кальмар заметил на одном из балконов облокотившуюся на перила парочку, на другом — ребенка в красном, как и у его дочки, купальном костюме, присевшего на корточки возле ярко раскрашенной игрушечной тележки, а на пятом этаже он даже разглядел женщину, принимавшую солнечную ванну — она тоже лежала на животе, как и та…

Ну, а как он должен был поступить? Кальмар вспомнил, что в гостиной мадемуазель Штауб стоял телефон. Разве он не обязан был сразу позвонить в полицию? Но ему это и в голову не пришло. Его единственной мыслью было скорее бежать оттуда, и только сейчас он понял, в какое сложное положение попал.

Что бы Кальмар ответил полицейским, если бы те застали его в чужой квартире у трупа незнакомой женщины, в городе, куда он приехал впервые в жизни?

«— Мне поручили передать ей этот чемоданчик…

— Кто?

— Не знаю. Какой-то пожилой человек. Он ехал со мной в одном купе из Венеции.

— Его фамилия? Адрес?

— Не знаю.

— Почему он поручил это вам?

— Потому что он ехал в Женеву, а здесь поезд стоит всего три-четыре минуты.

— Есть ведь и другие поезда.

— Ему надо было попасть на самолет в Куантрене.

— Какой рейс?

— Он мне не сказал.

— Но он доверил вам этот портфель и сообщил, что намерен лететь самолетом?

— Да.

— Значит, сейчас он находится на пути в Женеву?

— Не думаю.

— Почему?

— Потому что после Симплонского туннеля я его больше не видел.

— Вы полагаете, что он сошел с поезда посреди туннеля?

— Не знаю.

— Но, несмотря на это, вы принесли сюда чемоданчик? Где же он вам его вручил?

— Он дал мне не чемоданчик, а ключ от автомата номер сто пятьдесят пять в багажном отделении. Я запомнил номер. И еще он дал мне разменную монету и десять швейцарских франков на такси».

Все это звучало бы крайне неубедительно. Кальмар представил себе сцену с полицейскими, затем то же самое у полицейского комиссара и в кабинете следователя.

Но ведь он не сделал ничего дурного! По существу, у него даже не было желания оказывать услугу незнакомцу. Тот, можно сказать, принудил его, и этот чемоданчик попал к нему в силу случайного стечения обстоятельств. И не по доброй воле он вошел в дверь Арлетты Штауб, имя которой было ему неизвестно еще несколько минут назад, хотя листок с ее адресом и лежал у него в бумажнике.

Она в самом деле была мертва, рука ее уже окоченела. Кальмар понятия не имел, отчего она умерла, он только знал, что на ней были туфли на высоких каблуках, туго натянутые чулки, бледно-розовая шелковая комбинация и что смерть, по-видимому, наступила в ту минуту, когда женщина одевалась — ей оставалось накинуть лежавшее на диване платье и взять сумочку.

Гостиная была обставлена кокетливо, дорого. Вероятно, в квартире имелась и ванная, и кухня, а может быть, и еще одна, комната… Если только диван не превращали на ночь в кровать. Но Кальмар ничего не видел, кроме гостиной, и мог лишь предполагать.

Однако нельзя же было бы на все вопросы отвечать, что он ничего не знает.

— Четыре франка семьдесят.

Кальмар протянул шоферу купюру в десять швейцарских франков и заколебался, не оставить ли портфель в машине. Но это было рискованно. Кто-нибудь мог обнаружить портфель до отъезда Кальмара в Париж. А найти его по такой примете, как кремовый, помятый после долгой езды в поезде костюм, не представляло труда.

Всего половина седьмого. Там, на Лидо, Доминика и дети уже ушли с пляжа — по вечерам обычно становилось свежо — и, нагруженные купальными халатами, ведерками, лопатками, надутым мячом и большой полотняной сумкой, приближались к пансиону.

— Мамочка, можно нам принять душ завтра? Ты же видишь, мы совсем не грязные.

— Каждый вечер — одна и та же песня! Вы оба в песке с головы до ног.

— Песок ведь не грязь, морская вода все очищает.

— Не спорьте, дети, из-за вас у меня опять разболится голова.

Обычно Доминика взывала к нему:

— Жюстен, уговори их… Хоть бы раз Жозе послушалась меня без пререканий!

На вокзале Кальмар спустился в туалет, намереваясь оставить чемоданчик, но сообразил, что это не пройдет незамеченным. Удрученный, он вновь поднялся на перрон. Ему хотелось сесть на ступеньки лестницы и, подперев голову руками, ждать развития событий.

До поезда оставалось еще два часа — как ему представлялось, два самых опасных часа.

Почему-то Кальмар считал, что в поезде он почувствует себя спокойней, особенно после переезда границы.

Он вошел в привокзальный ресторан. Бара со стойкой там не было, и ему пришлось сесть за столик, чтобы заказать виски. С ним это случалось редко, он почти никогда не пил, разве что немного виноградного вина за едой. Даже содовую «Кампари» он попробовал только благодаря своему попутчику, и она так ему понравилась, что он выпил потом бутылочек пять или шесть в течение дня.

«Я порядочный человек!» Он всегда был порядочным человеком. Всегда старался поступать как положено. Он часто жертвовал собой для других, как, например, только что — провел отпуск на пляже, который возненавидел с первого дня.

Номера в пансионе были тесные, без удобств, иногда приходилось по полчаса ждать, когда освободится душевая в конце коридора. Дети требовали, чтобы не закрывали дверь в их комнату, так что за целые две недели им с женой удалось урвать лишь несколько минут близости, да и то Доминика непрестанно шептала: «Тише!» или «Подожди!»

Так неужели он заслужил такую кару — за что должен он терзаться раскаянием, как преступник, да и вести себя, как преступник?