Виктор Пелевин - Синий фонарь

– Посадили в тюрьму. За знамя.

– А со знаменем?

– Починили и назад поставили, – поразмышляв, ответил Вася.

– А когда нового директора назначили, что с ним случилось?

– То же самое. – Я вдруг вспомнил, что в кабинете у директора, в углу, стоят сразу несколько знамен с выведенными на них краской номерами отрядов, эти знамена он уже два раза выдавал во время торжественных линеек. Кресло у него в кабинете тоже было, но не зеленое, а красное, вращающееся.

– Да, я забыл, – сказал Вася, – когда мужик из-за шторы вышел, он уже весь седой был. Про желтую штору знаете?

– Я знаю, – сказал Костыль.

– Толстой, ты про желтую штору знаешь? – Толстой молчал. – Эй, Толстой! – Толстой не отзывался.

Я думал о том, что у меня дома в Москве на окнах как раз висят желтые шторы – точнее, желто-зеленые. Летом, когда дверь балкона все время открыта и снизу, с бульвара, долетает шум моторов и запах бензиновой гари, смешанный с запахом каких-то цветов, что ли, – я часто сижу возле балкона в зеленом кресле и смотрю, как ветер колышет желтую штору.

– Слышь, Костыль, – неожиданно сказал Толстой, – а в мертвецы не так принимают, как ты думаешь.

– А как? – спросил Костыль.

– Да по-разному. Только при этом никогда не говорят, что принимают в мертвецы. И поэтому мертвецы потом не знают, что они уже мертвые, и думают, что они еще живые.

– Тебя что, уже приняли?

– Не знаю, – сказал Толстой. – Может, уже приняли. А может, потом примут, когда в город вернусь. Я ж говорю, они не сообщают.

– Кто «они»?

– Кто-кто. Мертвые.

– Ну ты опять за свое, – сказал Костыль, – заткнулся бы. Надоело уже.

– Во-во, – подал голос Коля, – точно. Надоело.

– А ты, Коля, – сказал Костыль, – все равно завтра в рог получишь.

Толстой немного помолчал. – Самое главное, – опять заговорил он, – что те, кто принимает, тоже не знают, что они принимают в мертвецы.

– Как же они тогда принимают? – спросил Костыль.

– Да как хочешь. Допустим, ты про что-то у кого-нибудь спросил или включил телевизор, а тебя на самом деле в мертвецы принимают.

– Я не про это. Они же должны знать, что они кого-то принимают, когда они принимают.

– Наоборот. Как они могут что-то знать, если они мертвые.

– Тогда совсем непонятно получается, – сказал Костыль. Как тогда понять, кто мертвец, а кто живой?

– А ты что, не понимаешь?

– Нет, – ответил Костыль, – выходит, нет разницы.

– Ну вот и подумай, кто ты получаешься, – сказал Толстой. Костыль сделал какое-то движение в темноте, и что-то с силой стукнулось о стену над самой головой Толстого.

– Идиот, – сказал Толстой. – Чуть в голову не попал.

– А мы все равно мертвые, – сказал Костыль, – подумаешь.

– Мужики, – опять заговорил Вася, – про желтую штору рассказывать?

– Да иди ты в жопу со своей желтой шторой, Вася. Сто раз уже слышали.

– Я не слышал, – сказал из угла Коля.

– Ну и что, из-за тебя все слушать должны? А потом опять к Антонине побежишь плакать.

– Я плакал, потому что нога болит, – сказал Коля. – Я ногу ушиб, когда выходил.

– Ты, кстати, рассказывать должен был. Ты тогда заговорил первый. Думаешь, мы забыли? – сказал Костыль.

– Вместо меня Вася рассказал, – сказал Коля.

– Он не вместо тебя рассказал, а просто так. А сейчас твоя очередь. А то завтра точно в рог получишь.

– Знаете про черного зайца? – спросил Коля. Я почему-то сразу понял, о каком черном зайце он говорит: в коридоре перед столовой среди прочего висела фанерка с выжженным зайцем в галстуке – из-за того, что рисунок был выполнен очень добросовестно и подробно, заяц действительно казался совсем черным.

– Вот. А говорил, не знаешь ничего. Давай.

– Был один пионерлагерь. И там на главном корпусе на стене были нарисованы всякие звери, и один из них был черный заяц с барабаном. У него в лапы почему-то были вбиты два гвоздя. И вот однажды шла мимо одна девочка – с обеда на тихий час. И ей стало этого зайца жалко. Она подошла и вынула гвозди. И ей вдруг показалось, что черный заяц на нее смотрит, словно он живой. Но она решила, что это ей показалось, и пошла в палату. Начался тихий час. И тогда черный заяц вдруг начал бить в свой барабан. И сразу же все, кто был в этом лагере, заснули. И им стало сниться, что тихий час кончился, что они проснулись и пошли на полдник. Потом они вроде бы стали делать все как обычно – играть в пинг-понг, читать и так далее. А это им все снилось. Потом кончилась смена, и они поехали по домам. Потом они все выросли, кончили школу, женились и стали работать и воспитывать детей. А на самом деле они просто спали. И черный заяц все время бил в свой барабан.

Коля замолчал.

– Что-то непонятно, – сказал Костыль. – Вот ты говоришь, что они разъехались по домам. Но ведь там у них родители, знакомые ребята. Они что, тоже спали?

– Нет, – сказал Коля. – Они не то что спали. Они снились.

– Полный бред, – сказал Костыль. – Ребят, вы что-нибудь поняли?

Никто не ответил. Похоже, почти все уже заснули.

– Толстой, ты понял что-нибудь? – Толстой заскрипел своей кроватью, нагнулся к полу и швырнул что-то в Колю.

– Ну и сволочь ты, – сказал Коля. – Сейчас в морду получишь.

– Отдай сюда, – сказал Костыль. Это был его кед, которым он перед этим швырнул в Толстого.

Коля отдал кед.

– Эй, – сказал мне Костыль, – ты чего молчишь все время?

– Так, – сказал я. – Спать охота. Костыль заворочался в кровати. Я думал, он скажет что-то еще, но он молчал. Все молчали. Что-то пробормотал во сне Вася.

Я глядел в потолок. За окном качалась лампа фонаря, и вслед за ней двигались тени в нашей палате. Я повернулся лицом к окну. Луны уже не было видно. Вокруг было совсем тихо, только где-то очень далеко дробно стучали колеса ночной электрички. Я долго глядел на синий фонарь за окном и сам не заметил, как заснул.