Павел Верещагин - Год крысы

В гараже находились двое мужчин — один постарше, другой помоложе. Черные волосы и смуглая кожа выдавали в них уроженцев жаркого юга. Одеты они были на один фасон: семейные трусы, резиновые сапоги на босу ногу и перчатки с раструбами, взятые, по-видимому, из комплекта химзащиты. Рабочий помоложе деревянной лопатой, похожей на весло, мешал красную жидкость в большой металлической бочке. Его старший товарищ, прохаживаясь вдоль ряда плиток, следил за горелками и противнями.

— Днем еще ничего, — проговорила Людмила. — Но ночью… Рабочие жалуются, что спать невозможно. Как только гасишь свет, отовсюду начинают лезть крысы.

— Пусть спят при свете.

— Они все равно лезут.

— Тогда по очереди, — мрачно пошутил Бэха. — Один спит, другой крыс отгоняет!

Семен Семеныч огляделся по сторонам и зябко передернул плечами.

— Терпеть не могу это гадость, — пожаловался он Матросову, махнул рукой и вышел обратно на улицу.

— Но так же нельзя! Это все-таки люди! — возмутилась Людмила.

— Пусть чаще выбрасывают отходы. Крысы заводятся от грязи!

Бэха прошел к засаленной занавеске, отделяющей заднюю часть гаража и заглянул в углы. Матросов успел заметить ободранный край тахты, поставленной на стопку кирпичей, и смятое одеяло.

— Отходов вообще нет. А все продукты давно хранятся в алюминиевом бидоне.

— Вы что же, и спите здесь? — спросил Матросов.

— Они спят. А я местная, я ухожу домой.

— Рассыпьте вокруг яда, — сказал Бэха. — Я же привозил в прошлый раз. Яд вкусный. Крысы его любят.

— Яд не помогает.

— А что я сделаю? — огрызнулся Бэха. — Буду сам гонять их палкой? Мы заказали службу уничтожения. Но там очередь.

Людмила закусила губу и отвернулась. Матросов смущенно переступил с ноги на ногу.

— Что с товаром? Всё успели обработать? — спросил Бэха.

Людмила кивнула.

— Все двести кило?

— Осталось немного. Грамм, может, пятьсот… Через полчаса будет готово. Станете ждать?

— Нет. Заберем в следующий раз. Рецептура в норме? Ничего не перепутали?

В руках Бэхи появился химический ареометр — стеклянная трубка со встроенной шкалой и резиновой грушкой на конце. Он шагнул к бочке, отстранил рукой молодого рабочего и опустил ареометр в раствор. Рабочий утер пот с лица и оперся на лопату. Бэха грушкой набрал в прибор жидкости и поднял его к свету. Проверил что-то по шкале, кашлянул и спрятал ареометр в карман.

— Рецептура — это главное, — напомнил Бэха. — За рецептуру — головой!

Людмила с достоинством отвернулась. Это само собой разумеется. Даже и напоминать не стоило.

Бэха огляделся, улыбнулся пошире и хлопнул молодого рабочего по плечу.

— Как дела, земляк? Порядок?

Рабочий обнажил сахарные зубы в ответной улыбке.

— Мы привезли еще пятьдесят килограмм, — сказал Бэха Людмиле. — К завтрашнему дню сделаете?

Людмила пожала плечами. Раз надо, значит сделают.

Старший рабочий тоже улыбнулся, подошел к одной из плиток, вставил руки в брезентовые рукавицы, взялся за края противня и принялся встряхивать его в воздухе, перемешивая выпаривающийся раствор.

— Борной хватает? — покосившись на шум, спросил Бэха.

Людмила бросила взгляд на трехлитровую банку.

— Еще на пару дней…

— Мало… Завтра привезу еще, — сказал Бэха.

Бэха бросил недовольный взгляд на большого Матросова, который не знал, куда себя деть в тесном гараже, и сказал:

— Ну, а я — как договорились. Еду привез.

— Это хорошо.

— Все, как они просили: макароны, хлеб, лук…

— А майонез?

— И майонез.

Людмила кивнула.

— Еще нужны мыло и сигареты.

— Привезу. — Бэха огляделся по сторонам. — Ну, все! Давайте грузиться.

Людмила придержала его за рукав:

— Нет не все. Я еще должна сказать… — она отчего-то смутилась, но справилась с собой. — Я еще хотела поговорить о деньгах.

— О деньгах?! — Бэха сделал вид, что удивился.

— Да. Вы обещали платить каждую неделю, а прошел уже почти месяц! — Людмила покраснела. — Я даже не о себе, я о наших рабочих. Они живут в нечеловеческих условиях! Работают по 16 часов в сутки. А у них дома семьи! Ребятишки маленькие…

Бэха нахмурился.

— Деньги будут. Не волнуйтесь. Сегодня сдадим обработанный порошок — и расплатимся.

— Вы каждый раз так говорите. Мы отказываемся работать бесплатно!

Матросов с сочувствием посмотрел на красную Людмилы, смутился, крякнул и вышел из гаража.

Семен Семеныч сидел в кабине, по-шоферски положив локти на руль, и от нечего делать барабанил пальцами по приборной доске. Он покосился на Матросова, который забрался в кабину и уселся на сидении рядом с ним. Из гаража доносились возвышающиеся голоса: Людмила настаивала, Бэха не соглашался.

Матросов некоторое время сидел молча. Потом улыбнулся:

— Что нужно делать, чтобы коровы меньше ели и давали больше молока?

— Ну? — навострил уши Семен Семеныч.

— Их нужно меньше кормить и больше доить! — ответил Матросов.

СеменСеменович замер, а потом расхохотался. Хорошая шутка, он такой не знал.

— Ты это к чему? — сквозь смех спросил он.

— Сам не знаю, — пожал плечами Матросов. — Просто так.

Некоторое время Матросов молчал, улыбаясь каким-то своим мыслям, и следил за божьей коровкой, ползущей вверх по наружной стороне лобового стекла. Семен Семеныч несколько раз смотрел на него с интересом: а этот Матросов ничего, шутник. Он хотел было и сам рассказать какой-то анекдот, но Матросов вдруг заговорил опять.

— Знаешь, я люблю смотреть на маленьких детей. Когда, например, они во дворе играют, или в песочнице… — Матросов улыбнулся, представляя себе эту картину. — У них такие чудесные глаза — у всех без исключения. Потому что сердца еще чистые… И ждут они от мира только добра. Сидят они все вперемежку — синеглазые, кареглазые, черноголовые, белобрысые, — и не обращают на это внимание. А взрослые со всех сторон их учат уму разуму: смотри, не зевай, а то сосед отберет у тебя совок и ведерко; не будь раззявой и работай локтями; смотри, ты беленький, а он смуглый, значит чужой; стой за себя — он тебя коленом задел, а ты его лейкой, лейкой! Так их светлые души и портятся! Ведь маленький человек — как губка. Впитывает в себя все подряд, и плохое, и хорошее. И набирает в голову всякой ерунды. В его глазах появляется жестокость… и выражение такое неприятное — себе на уме…

Матросов посмотрел на свои большие ладони, лежащие на коленях, чему-то грустно улыбнулся, поднял руку и поскреб пальцем стекло под божьей коровкой, будто хотел почесать ей брюшко.

Семен Семеныч пошевелился на своем месте, осторожно покосился на странного Матросова и, чуть помедлив, спросил:

— А это ты к чему?

— Не знаю, — опять рассмеялся Матросов. Но все же заговорил, будто пытаясь пояснить свои слова: — У меня мама рано умерла, мне едва двенадцать исполнилось. Я с отчимом остался, с отцом моей младшей сестры. Ему с нами трудно было — тогда я, конечно, не понимал, а теперь понимаю… Он был неплохим человеком, но так… жидким… А я — подросток… Учился плохо, дрался… То директор школы на меня пожалуется, то участковый милиционер домой придет. Отчим после этого ставил меня перед собой и орал. Не бил, но орал. А я должен был стоять по стойке смирно и слушать. А чтобы до меня доходило лучше, он время от времени плевал мне в лицо. С ненавистью, будто бы я во всем был виноват — и в смерти мамы, и в его неприятностях с начальством, и в несложившейся жизни! До сих пор помню его ненависть… И запах слюны — кислый такой, с винцом… Уж лучше бы порол… Честное слово…