Уильям Стайрон - Признания Ната Тернера

Ей, гряду скоро...

Шаги за дверью разом выбрасывают меня из моей грезы, слышатся голоса белых. Вновь цветок света от фонаря распускается по камере, но человек шесть мужчин идут, грохоча сапогами, мимо, к двери Харка. Слышится бряк ключей, со стуком сдвигают засов. Повернувшись, вижу силуэты еще двух человек — тащат туда же кресло. Его ножки стучат, утыкаются в щели дощатого пола, а когда подлокотник уперся в ручку двери камеры Харка, раздается тяжкий удар.

Приподымись, — говорит один из пришедших Харку. — Подыми задницу, надо пропустить веревку. — Затем тишина, и какой-то скрип. Слышу, Харк стонет от боли.

Ио! — задохнувшись, вскрикивает он. — Осторожнее!

Передвинь ему ноги, — раздается приказ одного белого другому.

Под руки его возьми, — говорит кто-то еще.

Голос Харка становится воплем боли и страдания. Стуки, тяжелое шарканье.

Потише, ты! — со всхлипом восклицает Харк.

Ниже его пригни! — слышится голос.

Я уже у стены, в ярости барабаню.

Не мучайте его! Не мучьте его, сволочи белые! Он и так от вас натерпелся! Всю жизнь терпит! И, черт возьми, хватит его мучить!

Воцаряется тишина, все смолкают. Протяжный, на выдохе, стон Харка замирает тоже. Теперь слышится шорох и постукивание веревок, которыми они привязывают его к креслу. Потом белые, что-то бормоча и крякая под тяжестью ноши, подымают Харка и с явной натугой выносят в коридор. Мечутся и трепещут тени в медных отсветах фонаря. Мужчины топчутся, шаркают, с усилием, хакая, выдыхают. Обмотанный веревками силуэт Харка, подобно сидячей фигуре сказочного черного владыки, которого величавая процессия несет к его трону, медленно проплывает мимо моей двери. Рукой тянусь — я уж не знаю, может, чтобы коснуться его? — но нет, одна лишь пустота, воздух в горсти.

Нич-чего так, с удобствами съезжаю, — слышу я его голос. — Прощай, дружище Нат!

Прощай, Харк, — шепчу я севшим голосом, — прощай, прощай.

Все нормально, Нат, — кричит он мне, а голос слышится все дальше, дальше. — Все будет хорошо! Эт все пустяки, Нат, чепуха все это! Прощай, дружище Нат, прощай!

Прощай, Харк, прощай!

По краешку горизонта рассвет крепчает, обретает краски; мерцая, звезды гаснут, будто улетающие искры, и ночь вянет, на дальнем склоне неба пыльными прожилками намечается восход. Но утренняя звезда упорно продолжает сиять, чистая и блистающая, как кристалл, окруженный недвижными водами вечности. Над ухабистыми улицами Иерусалима тихо расцветает утро; вытье собаки и крики петухов, наконец, смолкают. Где-то позади себя, в тюрьме, я слышу гул голосов; чувствую, за спиной кто-то есть, ощущаю приближение исполинских, неумолимых шагов. Повернувшись, беру со скамьи Библию и в последний раз встаю у окна, глубоко вдыхая отдающий яблоком, сладостный воздух. Он пахнет дымком, и я содрогаюсь от холодной новорождённой красоты мира. Шаги звучат ближе и вдруг смолкают. Грохот ключей, засова. Голос:

Нат! — и, когда я не отвечаю, тот же голос приказывает: — Пойдем!

Мы будем любить друг друга, — кажется, слышу я ее голос, утешающий и совсем уже близкий, — будем любить друг друга во благословении небесном. Чувствую близость текучих вод, бурных волн, свирепых ветров. Голос слышится снова:

Пойдем!

Да, — думаю я, прежде чем повернуться ему навстречу, — да, я бы все это сделал снова. Я бы всех опять истребил. Но одну пощадил бы. Я пощадил бы ту, что показала мне Его, Того, чье присутствие я не мог постигнуть, да даже и вовсе не воспринимал. М сейчас-то, Господи, ведь едва-едва! А до сих пор так и вообще — святого имени Его почти не помнил.

Пойдем! — грохочет голос, но теперь призывая иначе: — Пойдем, сын мой! — и я повинуюсь.

Ей, гряду скоро! аминь.

Все тела казненных, кроме одного, были погребены достойно, якоже подобает. Труп Ната Тернера передали врачам, они освежевали его и вытопили сало. Отец мистера Р. С. Барроу еще пользовался кошельком, сделанным из его шкуры. А скелет многие годы находился в собственности доктора Массенберга, но впоследствии был утрачен.

(Дрюри, “Саутгемптонский мятеже”)

И сказал мне: совершилось!

Я есмь Алфа и Омега, начало и конец; жаждущему дам даром от источника воды живой; Побеждающий наследует все, и буду ему Богом, и он будет Мне сыном.

От Рождества Христова.

Страшно сказать (лат.).

Государственный университет в Уильямсбурге (Виргиния).

Неофициальное название штата Виргиния

mirabile dictu — удивительное дело (лат.)

Георг Третий (1738—1820) — король Англии, один из вдохновителей колониальной политики и борьбы с восставшими сев.-амер. колониями.

Уитни, Эли (1765—1825), американский изобретатель и промышленник. Изобрел первую хлопкоочистительную машину (1793).

С. Т. Кольридж, (1772-1834). Английский поэт-романтик.

beaucoup — весьма (фр).

Тацит Публий Корнелий (Publius Cornelius Tacitus) (ок. 58 — после 117), римский писатель-историк.

Лейбниц Готфрид Вильгельм (1646—1716), немецкий философ, математик, физик, языковед.

Рен Кристофер (1632—1723), англ. архитектор, математик и астроном, представитель классицизма.

Гершель Вильям (1738 — 1822), английский астроном и оптик.

Иосафат, царь Иудеи, правил в IX в. до Р.Х.

Пустословие, ложь, разврат (церк.-сл.).

Мармион, Симон (ок. 1425 — 1489), франц. живописец. Мастер книжной миниатюры.

R.I.P. — Requiescat In Pace — покойся в мире (лат).

Старинная английская монета достоинством в четверть пенни.

Пек — мера объема сыпучих тел (7,7 литров).

Квакеры — члены религиозной христианской общины, основанной в середине 17 в. в Англии ремесленником Дж. Фоксом, считая рабство не богоугодным, квакеры помогали неграм бежать с рабовладельческого Юга США.

Подлинно, верно (греч.)

Вордсворт Уильям (1770—1850), англ. поэт-романтик.

Из строя (фр.)

Обратного (фр.)