Евгений Жук - Время в тумане

…Когда Крашев очнулся, ночь уже уходила. «Что с ними? — подумал он. — Что со всеми ними?» Он вскочил и посмотрел в парк. Между соснами неясно маячила громадная темная фигура. Крашев схватил лежавший на подоконнике бинокль и навел на фигуру. Расставив ноги в полосатых гетрах, у входа в маленькую страну, окруженную низеньким забором, стоял Гулливер…

Он прошел в зал. Сбросив одеяло на пол, сын крепко спал. Крашев вернулся в спальню и подошел к раскрытому окну. Над парком стояла тишь. Небо быстро серело…

«Уже утро, — подумал он. — Что делает сейчас мать? Встала и молится Богу?»

Почему она молится? Почему молится в старой хатке? Будет ли она молиться в новом доме?

«Нет, — понял Крашев. — Молиться она будет только в старой хатке, в своем храме. Жить она будет в новом доме, но каждое утро она будет приходить в свой храм, становиться на колени и молиться своему Богу…»

Почему мать молится открытке? Не смогла найти икону? И почему мать выбрала именно эту открытку: картину Николая Ге «Голгофа»? В наборе, подаренном ему Анной, есть и другие с Иисусом Христом. Иванов — «Явление Христа народу». Седобородые, благоразумные старцы… Мускулистые, налитые жизнью молодые… Есть радость предстоящего освобождения и нет страданий. Много открыток с Мадоннами и Мариями. Был Рубенс… Грешница обнимает ноги Христа… Он не помнит названия картины… Было еще «Воскресение Христа». Христос, в золотистом сиянии, парит в воздухе. Римские воины, пораженные увиденным, валятся навзничь… У этой он не помнит уже автора. «Во всех этих картинах есть чудо Христа, — подумал Крашев. — Есть его сила, его доброта, его величие. Может, это и Человек, но человеческого в нем уже мало».

Картина Ге совсем о другом. Это именно Голгофа, выбор, преданность вере. Но Христос еще человек. Все позади… И он на Голгофе… И, сделав выбор, одетый в рубище, босоногий, он собирает силы для предстоящей казни. Собирает для того, чтобы и на кресте остаться человеком.

Разбойники, стоящие рядом с Христом, совсем иные. Испуг на лице одного и ужас, полный ужас на лице второго. Страшит его еще лежащий на земле крест. Нет ничего человеческого, разумного на его лице. И нет, кажется, людей более далеких друг другу, чем этот разбойник-уголовник и Христос-страдалец за веру. Но сведенные в одном временном миге — для позорной, в основном для рабов, казни, вернее, долгой и чудовищно-жестокой пытки, — перед смертью они посмотрят друг на друга. И в глазах разбойника будут стоять слезы — слезы понимания и сострадания к немощному и хилому Христу.

«Господи, — подумал Крашев. — Я бы мог стать художником, настоящим спортсменом. А стал директором мыльного завода, как сказал Ширя. Хотя при чем тут завод… Это я — мыльный директор».

Мать нашла и свою веру, и своего Бога-Человека, и свой храм. Но как и где помолиться ему, Крашеву? Как поговорить со своим Богом, Идеалом, Человеком?

«Господи, — прошептал он, мысленно обращаясь к Христу на материнской открытке. — Я не знаю, что ты такое. Мне не нужен ни твой рай, ни твой ад. Я не верю, что ты есть за этим серым небом. Но я хочу, чтобы ты был во мне. Я хочу, чтобы я помнил о своем отце, матери, добром Водолазе. Я хочу, чтобы я помнил о Ксении. Я хочу, чтобы маленькому Жоре Гробовскому было хорошо на этом свете. Хочу, чтобы я любил свой маленький городок и своих земляков, а не презирал их. Я хочу, чтобы Анна и ее дети были счастливы. Хочу, чтобы я простил и любил друга своего — Ширю, непутевого Ваську Ширяева. Сделай так, чтобы я был добрее и милосерднее на пути своем…»

Небо над парком становилось все светлее. Стояла тишина. Но вот неожиданно проснувшийся ветерок налетел на парк и закачал сосны. Сосны заскрипели. Вдруг звук, похожий на стон лопнувшей струны, донесся из темной гущи, заставив Крашева вздрогнуть всем своим большим телом…

Этим же утром Крашев поехал в Главк и стал работать. А через несколько дней он получил письмо. Письмо было от матери.

«Здравствуй, сынок, — писала мать. — Случилось у нас большое горе. Ты знаешь, как пил твой друг Васька Ширяев. Он всегда-то пил, но в последнее время совсем свихнулся. А как выпьет — так драться. На работу-то его нигде не брали. Пристроился в горах лес валить. Участок там, и все такие же, как он. Денег нет — еще работают, а как аванс или получка — так пьют запоем. В тот день, как ты уехал, перепились все и передрались. Это у них обычно. Но до изуверств дело не доходило. Рубашку на ком порвут или нос раскровят, и только. Потом помирятся и опять пьют. А тут озверел Васька. С колом дубовым на бригаду пошел. Вытолкали его мужики из домика, что на участке, взашей. Но домой Васька не пошел. Стеснялся он пьяным к Анне и детишкам приходить. Пошел чего-то по лесу шляться. И пришел к старой груше. Ты должен помнить это место. Линия фронта там проходила. С Васькой пацанами вы там бегали… А уже свечерело. Развел Васька костер. Посидел, а потом на этой груше и повесился… И веревка у него с собой была, видно, давно замышлял… Дальше, сынок, писать сил нет. Хотела тебе телеграмму дать, да ты, наверно, еще в пути был… Анну и ребятишек жалко. Какой-никакой, а все же отец и муж был.. И дом их школьный совсем развалился. Говорю Анне: иди ко мне жить. У меня ведь хоромы. Пока не хочет. Но думаю, уговорю. И я одна, и они осиротели. Такое вот горе…

Всего хорошего, сынок, тебе и семье твоей. И главное, чтобы не было войны… Ясного вам всем неба над головой…»

Челябинск,

1984—1988 гг.

ХПП — хлебоприемный пункт.

Ерыки — овраги (прим. авт.) .

Милесимо — мелкая чилийская монета (до 1973 г.).