Уильям Стайрон - Уйди во тьму

Слушая его, Элен вдруг еще раз увидела дом брата в горах Пенсильвании, который они посещали в двадцатые-тридцатые годы, — безопасный и спокойный под легкодоступным горным солнцем и при наличии еще более доступных денег Меллонов и Фриков, — хорошая жизнь, счастливая жизнь сто лет назад. Там были большие дубы, дом был просторный и богатый, — он стоял высоко на холме, и из долины внизу доносился шум транспорта, еле слышный благодаря стене из дубов, — это было единственным напоминанием о другом, шумном мире.

— «Пчелы!» — кричала она. Так и вижу ее сейчас… как она бежит… «Пчелы, папа, пчелы!» Неужели вы не слышите ее, Элен?

Она мирно дремала — не спала и не бодрствовала. Сон был подобен свету, который дрожит и гаснет, разгорается, затухает, словно волны, накатывающиеся на берег, бездонные над утраченными, затопленными отмелями памяти; она увидела деревья на дне моря, холодный свет, пруд в горах. «Пчелы, папа, пчелы!» И она подняла взгляд от пруда, где под сплетениями зеленого горного папоротника безостановочно плавали тропические золотые рыбки, испуганно, а потом с приятным удивлением посмотрела на Пейтон, которая, выскочив в отдалении из леса, на секунду заметалась, словно мотылек на залитом солнцем холме, и с пронзительными криками страха и восторга полетела вниз по яркому мшистому склону: «Пчелы, папа, пчелы!» «Почему дорогая крошка, — подумала Элен, — забралась туда одна? — И, вспыхнув, дрожа от страха, она поднялась, протянув руки. — Почему, дорогая малышка?» Но Милтон, выскочив из кресла, уже бежал, опережая ее, подбросил Пейтон высоко в воздух, и юбочка ее ярким цветком расцвела на фоне неба. И так, уткнувшись лицом в ее шею, он принес Пейтон на террасу — оба хихикали, оба жужжали как пчелы.

Элен снова села. Кофе, стоявший на ее подносе с завтраком, вдруг стал безвкусным, и на какой-то миг она почувствовала беспомощность, неверие в свои силы. Милтон что-то бубнил, и Пейтон бубнила, а ее брат с невесткой и мрачная полька-кухарка вдруг появились на террасе, негромко выражая свой восторг и одобрение.

— Вас покусали? — спросила Мэрион.

— Поди ко мне, красавица, — сказал Эдвард, опускаясь на корточки, и Пейтон бросилась было к дяде, но Элен услышала свой голос — она сказала спокойно, беззлобно:

— Пойди сюда, Пейтон, дай я тебя отряхну. Не следует забираться туда одной. Я ведь говорила тебе.

Пейтон нехотя, надувшись, повернулась к ней.

— Но, мама…

— Иди сюда сейчас же.

— Подойди к маме, чтобы она причесала тебя, — сказал Милтон. На нем были белые, из тонкой шерсти брюки, он выглядел очень красивым. — Подойди к маме. А потом ты, дядя Эдди и я пойдем посмотрим, что там происходит с пчелами.

Пейтон стояла застыв, а Элен сначала щеткой, потом гребенкой расчесала ей волосы и придала прическе форму.

— С ней ничего не случится, если она поднимется туда, дорогая, — сказал Милтон. — Там ведь все огорожено.

— Я знаю, — вскользь, неуверенно заметила Элен. Она казалась себе немного глупой, и яркий румянец смущения прихлынул к ее щекам. Как ни странно, у нее было такое чувство, что все они наблюдают за ней, и со слегка наигранным смешком она произнесла: — Мамина любимица ужасно перепачкалась, верно?

Пейтон закрутилась, стала вырываться, потянулась к Милтону.

— Папа, пойдем смотреть на пчелок. Да ну же, папа. Пошли смотреть на пчелок.

Но Элен крепко держала ее.

— Постой спокойно, — шепнула она девочке, но тут же выпустила ее из рук, и Пейтон побежала прочь, а Эдвард сказал:

— Ну вот! Я с удовольствием прогуляюсь с такой красивой девочкой!

Элен повернулась снова к столу и, передернув плечами, набросила на них жакет. Ей стало холодно, и она вдруг почувствовала себя опустошенной. За ее спиной растаяли голоса поднимавшихся на холм. Полька топталась возле нее с метелкой и хрипло, с характерным для поляков сопением дыша, бормотала:

— Этот ребенок уже испорчен, миссис Элен. И вы, и он ужас как ее портите. Надо бы вам поостеречься.

— Да.

— Вот вырастет, и много будет с ней хлопот. У меня их пятеро, так почитай каждый день они получают по попе.

— Да.

— И у меня с ними никаких забот.

— Никаких.

— А она у вас славная девочка. Красивая. У вас красивая дочка, миссис Элен. Я люблю детей.

«Да ведь не я, не я балую ее!» Но то, что Элен чувствовала прежде — разочарование, горечь, называйте это как хотите, — прошло. Она допила остаток кофе. Внезапно ей захотелось снова очутиться в Виргинии, но и это чувство исчезло. «Как глупо, — думала она, — как глупо воображать, будто… Как глупо. Ох, до чего же глупо и абсурдно. Да ведь всего лишь прошлой ночью она залезла ко мне в постель… „Мама, — сказала она, — ты меня любишь?“ И я сказала, и она сказала… ох как же это глупо, эгоистично».

«Моди. Ну конечно».

Элен вскочила, пролив сливки; прошла мимо родственницы, срезавшей тюльпаны в саду; заспешила по дому с предчувствием, которое она не отрицала, да и не могла отрицать, но скорее им наслаждалась; взбежала по накрытой ковром лестнице в алчном ожидании, словно ребенок в Рождество, и затем, приостановившись, потихоньку, на цыпочках, пошла на затененную застекленную террасу, где одиноко сидела Моди, положив на табуретку свою ногу в ортопедических скобах. Элен сжала девочку в объятиях.

— Ну вот, ну вот, Моди, — прошептала Элен. — Мама пришла. Вот и я, Модичка.

«Мой первенец, моя дорогая». Она села рядом с девочкой, и скоро чувство удовлетворенности окутало ее теплым пламенем любви. Она ощущала себя миролюбивой и юной, очень сильной, словно могла и дальше становиться матерью. Ей было двадцать четыре года.

Она засыпала. Смутно почувствовала холодный пот на щеке, снова услышала неприятный стрекот саранчи, предвещающий дождь, голос, говоривший:

— Помните, Элен, помните, когда мы жили в Уилсон-корт? В квартире? Помните свист — как он будил нас? Помните, Элен, когда появились Пейтон и Моди, как там стало тесно? Помните, как было жарко… Помните? — Он снова глотнул виски, опустошая стакан. — И помните…

Вспомнить. Ох, вспомнить. Как вспомнить мгновения забытого времени? Где теперь дорога, недоумевала она, сквозь этот темный раскинувшийся лес? Листва, саранча, в просвете солнце — все это она знала, все с годами улетело. А теперь тишина царит там, куда не падает свет, и она потеряла дорогу. Богатая. Бедная. Они были тогда бедными — до смерти матери, до того как получили наследство. Они любили друг друга. Не столько из-за бедности, а потому, что оба были еще молоды и им не надо было что-то из себя корчить. Квартира примыкала к стене судостроительной верфи; зимними утрами холодный голубой туман, поднимавшийся с реки, окутывал изящной дымкой фонари на улице, а в доме, в теплой постели, слыша, как по коридорам ходят люди, они чувствовали себя уверенно, собственниками — такая жизнь со всем, что им дорого, могла длиться вечно. Они тогда поздно вставали. Летом Моди плакала. («Что не так с малышкой? — говорил он. — Не должна она так реветь».) Что с ней? Что с ней? На верфи раздавался гудок — страшный рев — и будил их. Прочь простыни. В летние ночи у него были такие длинные и белые ноги, слегка влажные от пота. «О-о, моя милая, — говорил он ей. — О-о, любовь моя».