Владимир Высоцкий - Черная свеча

— Так точно!

Его лицо сверено с фотографией. Дверь ушла в желтую стену почти бесшумно, и забытый запах извести напомнил о доме детства. После стальной коробки камеры комната показалась огромным залом, и каждый предмет на фоне свежевыбеленных стен смотрелся с поразительной четкостью.

В центре небольшой, обтянутый дерматином стол, рядом с ним — кудрявый лейтенант с погасшей папиросой во рту. На скамье, что у самой стены, сидел уже переодетый заключенный с типичной уголовной рожей, которой он всячески старается придать скорбное выражение. По обеим сторонам зэка — два охранника с автоматами. В левом углу, почти напротив стола, — поставленный на попа гроб, который создавал настроение торжественности, какой-то недоговоренности, словно сейчас должен появиться его будущий жилец или хозяин.

Упоров не успел додумать до конца эту деталь.

— Распишитесь здесь, товарищ лейтенант, — дежурный ткнул пальцем в раскрытый журнал.

Вадим натянул пахнущие прогорклым жиром ватные брюки, широкую, но без пуговиц, телогрейку. Сапоги были стоптаны внутрь, ноги болтались в них, сдирая кожу о жесткие ранты. Он поднял на дежурного глаза.

— Чо копаешься, мудило?! На вот, да побыстрей!

Дежурный бросил ему две скрипящие от грязи и пота портянки.

— Треножить будете?

Из-за спины Казакевича вынырнул вездесущий Пидорко, весело заворковал:

— А як же! Цен вот дюже бегучий. Давай сюды, 753-й!

— Он уже не 753-й, — поправил веселого надзирателя Казакевич, несколько раздосадованный его действиями. — Он — заключенный Упоров Вадим Сергеевич.

— Ишь ты, подлюка, фамилию заработал. Все одно стреножим! Хлопцы, где ваши обручальные колечки? Сейчас мы их, шакалов, повенчаем.

Носатый конвоир стряхнул сон, молча достал из рюкзака кандалы.

— Ну, теперь я за тебя спокоен, гражданин баклан.

И повернувшись к сидящему со скорбным выражением лица зэку, приказал:

— Встань, мерин!

Лицо зэка начало розоветь. Он, поменяв скорбное выражение на злую гримасу, ответил грубо:

— Ты меня не выкладывал, мусор вшивый!

Сидящий с правого бока конвоир среагировал первым, он припечатал кулак к его переносице, а онемевший от наглости старшина только успел поддеть падающее тело сапогом.

— Ну, вот, — кудрявый лейтенант брезгливо передернул плечами, — опять задержка.

И натянув на голову шапку, распорядился:

— Веркопуло, заканчивайте передачу. Я — в машине.

Он кивнул Казакевичу, пошел к боковой двери, натягивая на ходу меховые рукавицы.

Ноги заключенных стянули кандалами. Упоров перекинул вялую руку подбитого зэка через плечо, потащил почти волоком.

Звезды он увидел неожиданно. Он их больше никогда не видел такими. Они были крупные, как показалось, зеленые. Но главное — они были настоящие, на настоящем холодном, бесконечно глубоком небе. От свежего воздуха голова наполнилась хмельным звоном, а легкие сжались, и Вадим закашлялся.

Три шага до стоящего во дворе тюрьмы «воронка» даются с трудом. Щелкнул замок. Тот конвоир, что первым ударил арестанта, открыл зарешеченное оконце, предупредил:

— Ведите себя тихо, подлюки!

Машина вздрогнула. Избитый выругался и потряс головой.

— Одыбал? — спросил Упоров.

Ответа не последовало, лишь засаленный рукав телогрейки медленно, как-то неуверенно стер с лица кровь.

Рев задыхающегося на подъемах мотора жестоко резал слух, после тихого сейфа это оказалось невыносимым испытанием, и он зажал уши руками. В конце концов дорога выправилась, тогда же он увидел или, скорее, почувствовал взгляд сокандальника.

— Эй, как тебя? — пришел из угла осторожный вопрос. — Какой масти будешь, мужик?

Упоров повернул к нему отсутствующее лицо, долго не убирал взгляда, рассматривая чахлого, но довольно молодого человека, прежде чем ответил:

— Сам по себе. Без масти. Зовут Вадим.

— Фраер, значит, — облегченно улыбнулся побитый. — Моя кликуха — Каштанка. Должен знать.

— Не знаю.

— Понятно, там, где ты отдыхал, одна масть — враги народа. Для тебя назовусь просто — Федор. Но ты точно — фраер?

— Сказано тебе — без масти.

— Так не бывает, Вадик! У всех есть свой цвет: мужик, фраер… Это близко и не противопоказано. Лишь бы не сучня или беспредел, хотя и это близко.

Федор шмыгнул распухшим носом, сморщился, но разговор продолжил:

— Позволю полюбопытствовать: а в замок-то с чем попал?

— Не знаю.

— И статью забыл, конечно? Ты меня за кого держишь? Срок-то хоть помнишь?

— Четвертак.

— Солидно…

Каштанка заерзал на месте, даже немного просветлел лицом.

— Без компании содержались или как?

— Полтора года один.

— То-то я смотрю, вы немного не в себе. Прибацанный малость.

Машину подбросило на ухабе. Каштанка лязгнул зубами, закричал:

— Права украл, сука! Забыл, кого везешь?!

Упоров улыбнулся. Это была первая улыбка за последние полтора года. Он даже сам не поверил, но ведь действительно улыбнулся просто потому, что было весело…

— Оживаете понемногу, — подметил изменение сосед. — У меня все наперекосяк. Как вспомню про трюмиловку… Эх, проскочить бы Линьковый!

— Что это такое — трюмиловка? — среагировал на незнакомый термин Упоров. — Сам-то я моряк, бывший, конечно…

— Он, Господи! — притворно встрепенулся Каштанка. — С таким темным фраером в одних кандалах! На вашем языке это называется перевоспитание, на нормальном — ссучивание: бьют до тех пор, пока не сдохнешь или их сучью веру не примешь.

— Вас могут поставить перед выбором?

Каштанка вдруг утратил петушиную дерзость, горестно усмехнулся, и на впалых шеках его проступила заметная бледность:

— Мне что… мне выбирать не из чего: я вор, Вадим…

Наконец машина остановилась, по мотор продолжал работать, как в ознобе, потряхивая железный кузов «воронка».

— Спокойно, Жулик, спокойно, — кто-то в темноте успокаивает собаку. Она рычит, утробно сбрехивая коротким густым лаем.

Дверь с грохотом выпала в ночь. Ночь похожа на сплошной кусок черного льда. На Колыме темнота особенно плотная перед рассветом.

Вспыхнул фонарь. Яркий свет резанул по напряженным глазам зэков. А следом металлический голос выкликнул:

— Заключенный Вадим Сергеевич Упоров!

— Я!

— Заключенный Опенкин Федор Маркович!

— Здесь, гражданин начальник. Не волнуйтесь.

— А куда ты денешься, говно в кандалах?!

Он еще что-то хотел добавить, но вспыхнувший собачий лай заглушил голос, и только немного погодя раздалась команда:

— Выходи!

Зэки спрыгнули на землю, загулявшую под ногами зыбкой болотной шубою. Огни лагеря горели совсем близко. Сырая метель перечеркивала их тусклый свет строчками липкого весеннего снега. Отблеск лучей прожектора лежал на затворах автоматов охранников, одинаково безликих и молчаливых.