Юрий Герман - Россия молодая

Никто не спал в эту ночь в городе Санкт-Питербурхе — ни на Васильевском, ни в Адмиралтейской части, ни в Оружейной, ни в Певческой, ни в Монетной улицах, где жили ремесленники, ни возле Карповки, где вовсе кончался город и стоял забор от волков, что то и дело забирались в столицу и задирали скот, чиня немалые убытки горожанам. Не было нынче семьи, где не ждали бы близкого человека, который в это время либо с корабля, либо с галеры, либо с фрегата или брига жадно всматривался в бегущие навстречу огни петербургских окраин.

— Ну чего же дома-то? — спросил Апраксин лоцмана.

— Живем помаленьку, господин генерал-адмирал! — ответил Рябов. — Вишь, городишко наш светится. Поджидает плавателей. С почетом встречают, стрельба многопушечная объявлена, иные разные куриозы…

— Чего, чего? — спросил Иевлев.

— Да говорят так люди — куриозы, ну и я говорю…

Рябов переложил штурвал, цепко всмотрелся в ночную мглу, сказал Иевлеву:

— Гляди на Васильевский, Сильвестр Петрович. Там некоторые известные тебе особы фонарем машут. Вишь? Вон — вверх да вниз. Не видишь?

— Вижу! — глухим голосом ответил Калмыков. — Как не видеть!

— Машут, Иван Савватеевич, да не мне! — усмехнулся Иевлев. — Гардемарину твоему…

— И тебе, а как же! Тебе тоже…

— Разве вот, что тоже. Наше времечко миновалось, Иван Савватеевич, за прошествием младости…

По правому борту, обгоняя корабли, с барабанным боем, с уханьем литавр и басовитым пением труб, пошли головные галеры Петра. Смоляные, чадящие на ветру факелы высвечивали пленных шведских офицеров, смуглое тяжелое лицо Эреншильда, флаг его эскадры, щелкающий на невском сыром просторе. На берегах — и близко, на Исаакиевской колокольне, и далеко, у Николы на Мокрушах, и в иных малых церквах — весело зазвонили колокола, с верков Петропавловской крепости разом ударили все пушки — и тяжелые и легкие. Над шведскими пленными судами разорвались хитрые ракеты, в черном сыром небе долго пылала надпись: «уловляя уловлен». По Неве, по крутым ее волнам помчались к кораблям, становящимся на якоря, верейки, лодки, швертботы, малые парусные суда. Отовсюду кричали, махали треуголками, шапками, смоляными факелами.

Федор Матвеевич Апраксин поднялся со своего старого кресла, вздохнул, негромко сказал Рябову:

— А не свезешь ли ты меня, друг любезный, Иван Савватеевич, незаметно за сим шумом, на вереечке своей к дому моему. Приустал я нынче за поход, да и кости на сырости морской ныть что-то стали. Прибуду, истопят мне баньку, отлежусь, может, Петр Алексеевич и не спохватится…

— Зачем не свезти? Свезу! — пообещал Рябов. — Ты толичко, Федор Матвеевич, плащ бы какой победнее да подырявее накинул на мундир. А то больно много на тебе золота, да регалиев, да кавалерии разной, да блеска всякого. Узнают — и не попаришься в баньке…

— Оно так…

Плащ победнее нашелся и вдвоем — первый лоцман с генерал-адмиралом — спустились в верейку. Рябов свез Апраксина к его дворцу, потом отправился обратно через Неву на Васильевский остров. Пушки попрежнему грохотали — и возле адмиралтейц-коллегии, и возле Сената, и с Троицкой площади, и с верков крепости. Фейерверки один за другим, а то и по нескольку вместе лопались в черном, беззвездном, затянутом тучами небе, оттуда сыпался золотой и серебряный дождь, падали фигуры дев, воинские доспехи из разноцветного пламени, иные непонятные загогулины, именуемые аллегориями.

Поглядывая на все это великолепие, Иван Савватеевич перевез себя на Васильевский, привязал верейку возле иевлевской пристани, сладко потянулся и пошел по ступенькам наверх, как вдруг возле старой березы заметил неподвижно стоящего Сильвестра Петровича.

— Что к столу не идешь, господин шаутбенахт? — спросил лоцман. — Заждались тебя, поди. Когда и пошумствовать, как не нонче. Есть об чем! А и пироги напечены у нас-то, а и убоины наварено…

Сильвестр Петрович все молчал.

— Вишь молчит, думает! — молвил Рябов. — Об чем задумался-то, господин шаутбенахт?

— Об нас и думаю. Вспомнился вот некий день давний в цитадели Новодвинской, как толковали мы с тобою, ища чем спасти первые корабли российского флота. Небось, и ты тое время не позабыл…

Рябов помолчал, погодя произнес неторопливо, с усмешкой:

— Нет, не позабыл. А что сегодня вспоминаем, то оно, пожалуй, и к месту. Много в те поры нам досталось — мужику-то, морскому старателю. Нехорошо забывать…

— Оно, авось, и не забудется! — с угрюмым спокойствием произнес Иевлев.

Миновало еще несколько лет.

Холодной весенней ночью Рябова разбудил незнакомый солдат — скороход из адмиралтейц-коллегии — с приказом без промедления поспешать к месту.

Таисья, сердясь, что даже и ночью не дают лоцману покоя, собрала ему узелок, как всегда, провожая мужа в море, постояла у калитки и вернулась в дом. Иван Савватеевич, позевывая спросонок, шагал за солдатом, спрашивая, чего такое стряслось, что он вдруг занадобился ни свет ни заря. Скороход помалкивал.

— Молчишь? — осведомился лоцман. — Ну-ну, молчи, молчи, должность твоя такая. Знаешь много, а болтать не велено.

В низком зале коллегии над ворохом морских карт сидели в расстегнутых кафтанах генерал-адмирал Апраксин, адмиралы Крюйс и Сильвестр Петрович Иевлев. Дверь в соседнюю комнату была открыта, оттуда доносились голоса царя Петра и знаменитого кораблестроителя Федосея Скляева. Петр Алексеевич сердился, Скляев в чем-то оправдывался.

— Чего долго шел? — спросил Апраксин насмешливо. — Стар вдруг стал, что ли?

— А и не молодешенек, господин генерал-адмирал! — ответил Рябов. — Ушла, убежала наша молодость. Старого лесу кочерга…

Апраксин велел ему садиться и ждать Петра Алексеевича. Лоцман сел не близко, не далеко — по чину. Генерал-адмирал заговорил, обращаясь к Иевлеву, видно продолжая начатую дотоле беседу:

— То все так истинно, так они и раньше делывали, так и впоследствии будут, понеже доброе наше — им нож вострый. Недаром Василий Лукич Долгоруков в свое время государю писал, что аглицкие послы в Копенгагене двигали небо и землю, чтобы сдержать датчан от военного союза с нами против шведов. А немногим позже Долгоруков государя уведомил, будто некая знатная особа посылается от англичан в Швецию с тайным обещанием, что-де все шведами потерянное без труда и без убытку англичане по генеральному миру им вернут и чтобы там в сумнении не были после Полтавской нашей виктории…

Иевлев перебил сердито: сулить они умеют, а все для того, чтобы война не кончилась. Когда бы не англичане с их обещаниями шведам, небось после Полтавы шведы сразу угомонились бы.