Денис Гуцко - Там, при реках Вавилона

- Гарнизон, смирно!

Появляется Стодеревский. Становится перед ними и обводит медленным взглядом переднюю шеренгу. Прокашлявшись, выдержав выверенную до секунды паузу, плотно стягивающую к нему внимание, он говорит твердым голосом:

- Должен был прилететь командующий, но, видимо, уже не прилетит, - и, обведя взглядом строй, продолжает: - Наверное, все знают, что случилось. Чтобы не доставлять удовольствия слушающим из-за занавесок, не буду повторяться. Этого бы не случилось, если бы все выполняли свои обязанности так, как от вас требуют. Рядовой Лапин был на волосок от дисбата. Утерю оружия нельзя оправдать ничем.

Н и ч е м! Так! Командирам увести личный состав в расположение и провести политзанятия. Выполняйте!

...Политзанятия прошли вяло. Кочеулов зачитал статью из Устава об утере оружия. Благодаря стараниям Трясогузки они и так знали ее наизусть: каждый носил в военном билете листок, озаглавленный "Закон суров, но справедлив". В нем коротко-меленько было напечатано про всякое такое: оставление поста, невыполнение приказа... (Трясогузка периодически проверял как наличие листка, так и знание сроков - сколько за что дадут.) По армейскому принципу "провинился один, отвечают все" взводный объявил каждому по пять нарядов отходят, когда вернутся в часть. Ему, конечно, невесело. Можно представить, что пришлось выслушать ему от Стодеревского.

Тех, кто должен был стоять в караулах и нарядах, после политзанятия отправили по местам. (Краснодарцы на постах, наверное, заждались.) В гостинице стало тихо. Неприятно скрипели полы под сапогами. Выходить запретили, командирам было приказано быть неотлучно при своих подразделениях, и они пристрастно проверяли у личного состава подшиву и надраенность блях, а в перерывах курили, сбившись в кучку у открытого окна в конце коридора. Онопко в номере зубрил со своими ТТХ автомата Калашникова модернизированного.

Так и прошел его первый после бетонного изолятора день.

Вечером разрешили посмотреть программу "Время". Диктор рассказывал о встрече Горбачева с коллективом какого-то завода. Горбачев стоял в радостно возбужденном кругу рабочих, одетых в чистенькие отутюженные спецовки. Митя сидел на той самой кушетке, на которой сидел вчера Лапин, когда вернулся с пробитым черепом. Жаль... Митя бы расспросил у Лапина, что тот знает обо всем этом. О Вавилоне. Должен знать. Как-никак сказал ведь он тогда: "Развалится все скоро". И ведь, похоже, он прав - сломанный-то человек. Знает, знает. От своего папаши-химика, может быть.

"Президент поздравил работников

И что, Леша, будет смешение языков?

с приобретением в Германии современной производственной линии.

А потом - будем плакать при чужих реках, вспоминая утраченное?

Встреча была теплой и плодотворной, Михаил Сергеевич обещал приехать на завод

А разбивать младенцев о камень?

после сдачи в эксплуатацию нового оборудования".

Эх, жаль, не удалось поговорить.

...Кочеулов поставил в нижнем холле стул, сел, сунув руки в карманы и вытянув ноги, и мрачным взглядом встречал местных, входящих в дверь. Вид у него был недвусмысленно угрожающий. Сегодня был возобновлен комендантский час, и до его наступления оставалось совсем немного - на площади уже рычали и фыркали БТРы.

Митя просидел на тахте до самой вечерней поверки. Теперь ее проводили по всем правилам в верхнем холле. Сегодня - лейтенант Кочеулов.

- Чего такой пришибленный? - спросил Бойченко, только что вернувшийся из какого-то наряда. - После "губы" отходишь?

Там можно было всегда спрятаться в камеру, сомкнуть створки... Но здесь - не там. Снизу послышался звук двигателя. Митя машинально посмотрел в окно. Из-за угла на залитый пронзительным светом фонаря пятачок вывернул "УАЗ". В заднем окне белой кляксой светилась забинтованная голова. "УАЗ" проехал.

- Лапина повезли, - сказал Митя.

...Показав ей, куда сложили багаж, они торопятся уйти.

Багаж... Нет, наверное, неподходящее слово. Многие слова меняют нынче шкуру... Да и не похожи эти стянутые веревками, неопрятные сумки-чемоданы на

б а г а ж - кажется, уложены в них не обычные мирные вещи, а стеклянные осколки, обломки кирпичей, тлеющие черные головешки. Откроешь - вырвется дым. Поглубже, туда, где место деньгам и документам, они кладут плач, страх и отчаяние.

Ей около сорока, наверное. Их возраст трудно определить. У здешних женщин два возраста: до того, как вышла замуж, и - после. До - возможны накрашенные глаза и ткани живых тонов. После - черные платья и косынки. Униформа. У них, как у солдат, - служба.

Она сидит на чемодане. Взгляд, падая на нее, должен проходить насквозь - такая она бесцветная, - но все же цепляется за что-то... за глубокие складки возле рта, за руки, неподвижные, как мертвые птицы... С ней дочка, девочка с косичками двенадцати-тринадцати лет. Озирается по сторонам, оборачивается на звук шагов. Мать сосредоточенно смотрит в одну точку, будто никак не может вспомнить самое важное... (Так бывает на вокзале: "А полотенце положила? а нож? а билет где?!") Дочь делает попытки поговорить с ней, трогает за плечо. Та отзывается, но нехотя, с трудом разлепляя ссохшиеся губы. Отвечает, в основном, односложно, длинные фразы одолевает в несколько приемов, с остановками и одышкой. Говорят они почему-то по-азербайджански.

С верхних этажей начинают спускаться другие - те, что давно уже живут в комендатуре. Все ждали чего-то, на что-то надеялись. Или некуда было ехать. Одна женщина, другая, обе в черном... совсем дряхлая, согнутая старуха... Значит, еще две женщины, старуха и дети, пятеро детей-дошколят. Последние ласточки. Говорят, кроме них, армян в городе не осталось.

- Досидели до последнего, - гундосит Земляной.

"Помогите", - показывает Хлебников на спускающихся по лестнице женщин. Пока Митя перетаскивает вещи, Тен помогает спуститься старухе, и они возвращаются обратно ко входу в актовый зал. Сойдясь в центре вестибюля у столика с креслами, женщины здороваются и становятся кружком. Здороваются почти беззвучно, глядя отвесно в пол. Понятно без перевода: "И ты здесь, и тебя..." Кто-то из них роняет какую-то фразу, и они, как по команде, начинают тихонько плакать, по-прежнему глядя в пол и утирая носы кто платком, кто сложенными в щепотку пальцами. Автобус вот-вот должен подъехать. Их дети устали жаться к их ногам. Бегут к двери, лезут под стол, падают, споткнувшись о чемоданы. Девочка с косичками, как самая старшая, помогает с маленькими, трясет погремушками, отлавливает убежавших слишком далеко - но с испуганными глазами оборачивается на каждое слово, произнесенное матерью.

Беженцы. Беженство - женское занятие. Плата за материнство.

"Как там? Вспомнить бы... тот, жуткий... мурашки от него... "Дети его да будут сиротами, а жена вдовой..." - так, кажется. - "Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба..." - и самое сильное - "...и просят хлеба из р а з в а л и н с в о и х". Добрая книга - Псалтирь. Знать бы, про кого так..."