Александр Яковлев - Мужик

Александр Яковлев

МУЖИК

Начались дни тяжелых переходов. Утром не знали, где будут в обед и где ночь сночуют. Города, люди, небо, полки, роты, перелески, обозы, мосты, пыль, храмы, выстрелы, орудия (или, как говорили солдаты, урудия), костры, крик, кровь, острый запах пота - все тучей изметнулось, давило мозг и казалось сном.

Голодали порой. Порой наедались до дурноты.

Пили воду прямо из ручьев: хороши они здесь, - ручьи-то, - светлые, как слезочка; с устатку пьешь - не напьешься.

Сражались мало, все больше ходили.

Солдаты к вечеру угрюмели от усталости, искали, на ком бы сорвать злобу.

- Попадись теперь австрияк, зубом бы заел!

Впрочем, это так, больше от истомы походной.

К утру отдохнут, подобреют, и опять шутки, смех, - на бронзовых лицах зубы словно огоньки мелькают.

- Пильщиков, а ну, расскажи, какой ты сон нынче видел?

И все, сколько их есть вокруг - вся полурота, - все посмотрели, улыбаючись, на Пилыцикова. А тот возился у костра - этакий здоровый, в зеленой рубашке без пояса, ворот расстегнут.

Возьмет сук в руку толщиной - р-раз! - и сломает о колено и в огонь: нет ему больше удовольствия, как костры разводить.

- Ныне, братцы, я в Шиханах был. Будто по своему двору с сыном ходил. А он на меня смотрит этак бочком, глаз-то у него синий да большой такой... К чему бы это?

Пильщиков помолчал и, сделав свирепое лицо, дунул в косгор - искры столбом полетели.

- Беспременно опять получишь крест, - сказал насмешливо кто-то.

- Не. Такие сны я часто вижу. А когда крест получить, я будто женился...

- Хо-хо-хо! Вот он... От живой-то жены, да опять женился?

- Ей-богу. Я и сам удивился. "Я, говорю, женатый уж".

А мне говорят: "Не, ты еще раз женись. Одна жена хорошо, а две в беспример лучше". - "Не водится, говорю, у нас так. Мне и одной довольно. Я человек расейский, не татарин какой". Упираюсь так... А они все свое. Так и женили. Утром проснулся - сам смеюсь, думаю, к чему бы это. А потом вдруг ротный бумагу: Пилыцикову крест. А, будь ты неладна. Так оно все занятно.

Солдаты зубоскалят. И ни усталости, ни злобы...

А труба уже сбор играет:

- Готовься!

И опять поход, новые места, опять дороги, города, орудия, пыль, крики, выстрелы - усталость.

А Пильщиков... ему что, кряжу, делается. Он этакий ровный всегда, хозяйственный, ходит, пытливо посматривая по сторонам, на рощицы, на сады, на домики и нет-нет да свое любимое словцо протянет:

- Заня-ятно!..

Протянет вслух и ни к кому не обращаясь.

Или вдруг заговорит о том, что на душе у него, и нимало не заботясь, слушают его или нет.

- И вот, братцы, чуда какая. Гляди, и церкви наши, и народ по обличаю наш, только говорят, как в рот каши набрали - не поймешь сразу. Особливо церкви. Намедни я зашел в одну, все крестятся по-нашему, иконы наши, бог Салавоф в кунполе нарисован - наш, - этакий же седой да бородатый. "Иже херувима" и та наша. А вот воюем... Чудно!

И умолкал. Серыми пытливыми глазами смотрел кругом, задумывался, круто заквашенный, неповоротливый.

- Заня-ятно!

Раз отряд шел целый день, преследуя уходящего врага.

Враг, или, как говорят солдаты, "он", был где-то рядом. Еще не успевали дотлеть костры, зажженные им, еще четко виднелись в дорожной пыли следы кованых сапог, и чудилось порой, что в воздухе носится запах гари и пота, ост_авленный австрийцами.

- Вот-вот "он"

К вечеру стало известно, что "он" остановился, может быть готовый завтра дать бой.

И, как вода в запруде, стали собираться роты и полки и стеною растекаться по фронту.

Рота, где был Пильщиков, расположилась подле леска, огороженного деревянным забором с каменными белыми столбами. В стороне была чистенькая изба с высоким коньком - там поместился сам ротный. Усталые солдаты, радуясь отдыху, живо притащили соломы, сучьев из леса - на разжигу ломали забор, - зажгли огни. Где-то недалеко, вот будто за этим лесом, слышались выстрелы, но они были привычны, как писк комара для лесника, и никто не думал о них.

Пильщиков разогревал в котелке кашу.

В темнеющем молчаливом воздухе потянуло дымом, и четко слышался треск сучьев в рощице, куда солдаты ходили за дровами.

Над дальним лесом догорала зеленоватая заря, и небо было темно-бирюзовое, и на нем уже загорались робкие звезды. Только солдаты поужинали, вдруг из избы толстоусый фельдфебель, тот самый, которого в полку втихомолку звали сазаном:

- Ребята, кто нынче в разведку?

Так и обомлели все.

Вот тебе и отдых. Это после таких-то переходов идти в разведку? Избави, господи! Ноги же у всех подламываются.

Притаились все, съежились, и сразу угас смех.

Но понимают: надо же кому-нибудь идти.

И от этого сознания сердитый мороз побежал по коже.

А фельдфебель уже идет от одного костра к другому и все спрашивает:

- Ребята, кто в разведку?

- Вот Пильщиков, ему надо идти! - сказал кто-то, усмехаясь.

- Пильщиков? - переспросил фельдфебель. - А ну, где ты, Пильщиков?

- Пильщикову, Пильщикову надо идеи! - загалдели солдаты.

Обрадовались, что нашлось, на кого свалить.

Ну, что же, теперь хочешь не хочешь, надо идти.

- Пильщиков, где ты?

- Вот я.

- Ты идешь?

- Так точно...

- Ну, собирайся живо.

И часу не прошло, Пильщиков вышел за лесок, прошагал с полверсты полем за сторожевую цепь и попер в тьму, дальше.

Где-то вправо есть бугор, невидимый теперь во тьме, и ротный приказал узнать, занимает ли его неприятель, и ли нет.

Пильщиков не спеша отошел шагов триста от цепи и лег в траву около плетня, от которого пахло гнилью и дневным жаром. Смутно было у него в душе - разобраться надо. Ночь уже поползла настоящая - все закрыла черным мягким одеялом.

Лесок остался позади, и тревожно в нем гугукали незнакомые ночные птицы - не то совы, не то сарычи, перепуганные, должно быть, кострами и многолюдством.

Вправо, где-то далеко, стреляли. Там стояло зарево, красноватое, шапкой - пожар. Пильщиков потянул носом - пахло землей и травою, - знакомый запах: будто в ночное выехал, в родных Шиханах.

А впереди, вон там, за дальними холмами, бродили последние отсветы вечерней зари, там тихо и темно было. Там "они"

Может быть, далеко, а может быть, здесь вот, рядом, лежит вот так же, как Пильщиков, ждет встречи, готовый убить, притаившийся, злой.

- Смотри, если встренешься с ним, маху не давай, - наказывал ротный, дашь маху - и сам пропадешь, и нам плохо придется.

А Ники фор Пильщиков и сам знает - маху давать нельзя:

или убей, или тебя убьют.

Где-то в стороне гукнула сова. И тьма будто гуще стала.

А сердце стучало тяжко дун, дун, дун...

Почти не дыша, пошел Пильщиков дальше. Вот плетень кончился, началась широкая дорога, и за дорогой хлеб стеной стоял.

Помял Пильщиков колос: "Пшеница".