Мустай Карим - Деревенские адвокаты

Кашфуллу в сельсовете сменил добрый и толковый парень, из наших. Запись о его рождении когда-то Кашфулла собственной рукой сделал в самой большой сельсоветской книге. Рука у председателя была легкая.

Вон, на могиле Кашфуллы уже пробилась зеленая трава, черемуха растет в изножье. Над головой - серый четырехугольный камень. Вот только надпись была не такая, какую хотел Враль Нурислам, Районное начальство не одобрило, посчитало, что так будет ошибкой. Имя-фамилию написали полностью. "Зулькарнаев Кашфулла. 1899-1974" - выбили на камне и буквы покрыли золотой краской. Только золота и на ползимы не хватило, осыпалось тут же. Ну, осыпалось и осыпалось, никто не убивался. Такому неприхотливому человеку позолота как-то ни к чему.

Рядом лежит Нурислам. В прошлом году бабьим летом прибыл он сюда. Еще даже зеленым покрывалом не обзавелся. То ли зрелищем, то ли горьким обрядом были те похороны. Молодежь и старики, женщины, детвора, приезжие из ближних и дальних деревень заполнили чуть не все кладбище. За деревянным забором выстроились легковые и грузовые машины, трехколесные мотоциклы, тарантасы, оседланные кони... Тут же тарахтели два трактора. Из одного колхоза с того берега Демы даже на автобусе приехали. Всякие были в этой огромной толпе. Одни, горюя, будто горячие угли несли в груди, пришли проститься, другие торопились своими глазами увидеть: неужто и впрямь умер? Или опять дурачит нас? Третьи просто за первыми и вторыми увязались, из чистого тщеславия. Не отставать же, когда другие едут. Ведь такие знаменитые, такие почтенные врали не каждый год рождаются, не каждый день умирают. Разве можно пропустить такое зрелище? Должно быть, надеялись, что уж эти-то похороны унылыми не будут, непременно случится какая-то потеха. Вдруг он, как Ходжа Насретдин из анекдота, вскочит, сядет на кладбищенских носилках и скажет: "Ямагат! Я жил - смеялся, так и вы меня с плачем не хороните!", или затянет вдруг единственную свою песню, которую и пел-то в кои веки раз. Одной этой песни ему на всю жизнь хватило, не износилась, не полиняла:

Едва лишь красно солнышко взойдет

Со спелых яблок так и каплет мед.

Ах, за твои объятья, недотрога,

Готов бежать от черта и от бога!

Баллыбанат, медовая моя!

Нет, ничего не сказал и ничего не спел. Человек, если даже пошучивая живет, умирает все-таки не шутя. Похоронили - и многим стало грустно. "Как же так, взяли и остались вдруг без Враля Нурислама? Да, теперь и мир поблек. Кто же теперь и обдурит, и утешит нас? Жить-то, конечно, поживем и дальше, но бесцветней и пресней", - сокрушались они. Были врали в Кулуше и до Нурислама, есть и сейчас, будут и потом, на них, слава богу, мора нет. Но только они для своей корысти обманывают, в свой карман хитрят, а Нурислам другим на пользу врал, в утеху лукавил. Глянет кто в его насквозь ясные простодушные серые глаза, - каждому его слову верит, да и как не поверить?

Нет таких сил. Тот журналист, что в позапрошлом году приезжал из Уфы, так и сказал: "Ваш Нурислам - художественная литература, он небылицу плетет, а ты без оглядки веришь. Одно удовольствие".

В тысяча девятьсот пятьдесят третьем году, в самом начале марта поехал Нурислам в Москву, погостить у друга, в одном взводе вместе воевали. Кашфулла с Курбангали на сельсоветовекой лошади проводили его на станцию, посадили в вагон. "Если уж в самой Москве оказаться выпало, ровесник, ты уж и Сталина постарайся повидать. Вернешься, расскажешь", - сказал Курбангали. Нурислам твердо не обещал, буркнул только: "Отчего же, если случай выпадет..." Лишнего загнуть при Кашфулле, под его строгим взглядом, он остерегался. Может, малость и побаивался его.

Через неделю он вернулся домой. В те дни страна была в большом горе. Умер Сталин. Нурислам похудел, круглые, словно наливное яблочко, щеки опали, толстые губы потрескались, в глазах печаль. Тяжело переживал солдат смерть своего командира. Был ли на похоронах, попрощался ли с телом вождя, нам неизвестно, однако в тот же вечер, как вернулся, он пришел в караульную избу и рассказал все по порядку. "Прямо на руках у меня отошел, - сказал он. - Сидели мы с ним один на один, разговаривали, вдруг плеснулось у него сознание, качнулся он, опустил голову мне на плечо, только и успел сказать: "Прощай, мой верный солдат". Оторопел я. Однако живо запряг свою смекалку и что есть силы ударил в колокол, вроде того, что стоит у Кашфуллы на столе. Только там у них колокол нашего сельсоветовского раз в десять больше. Ухнул, как набат. Из трех дверей три богатыря в военной форме влетели. Но было поздно. Уже совершилось. Про остальное сами, наверное, знаете, по радио слушали и в газетах читали, не совсем темные". Рассказ Нурислама народного горя не убавил. Но что покойный в последнюю свою минуту преклонил голову в надежные руки нашего земляка, немного утешило нас...

Сельсовету Кашфулле замена нашлась хорошая. Кулушев-цы были довольны. А вот Вралю Нурисламу преемника не то что в Кулуше, во всей округе не видать. Может, и вовсе никогда не найдется. Как уже говорили, вруны-то есть, но только они в свою выгоду врут, чтобы от наказания спастись и на других переложить. Нет, так врать - что воровать. А вот Нурислам врал словно гостинцем одаривал. Соврет, бывало, и от кого-то беду отведет.

...Но все же, когда моложе был, и его чуть-чуть бес не попутал. Но сам ли бог вмешался, собственное ли простодушие Нурислама уберегло - спасся от срама. Коли уж помянули, так надо сразу и поведать. Не то забудется.

СЛАВНОЕ ДЕЛО - СОВРАТЬ!

Была, кажется, весна двадцать девятого года, только-только полая вода сошла. Вот тогда и пропал в кооперативной лавке мешок изюма. Выследить-то вора выследили, но поймать его, руки за спину заломить не удалось.

Вор Муратша, до полусмерти избитый в Лекаревке, лежал всю зиму покалеченный, выздоравливал понемногу и крепко по своему ремеслу стосковался. Все терпение вышло, дневной сон пропал. Ночного у него и так нет. А весна пришла - вконец душа извелась, сердце изныло. Хоть собственный дом обворуй. Как раз в ту пору и завезли в кооператив три мешка изюма. Почему-то в клеть под замок не заперли, а скинули рядом, в сарайчик, где и дверей-то нет. Новость эта очень скоро докатилась до Муратши. И так ему изюму захотелось, ну прямо душа возжаждала. Удержу нет - хоть кричи, хоть так, молча, помирай. Сколько ведь месяцев в праздности провел, надо было испытать сноровку, проверить удачу. И не в наживе дело - в охоте. До этого он государственное или артельное имущество старался не трогать. Теперь же поневоле пришлось. Утолить свое вожделение на стороне еще не было сил.

В карауле у клети стоял один такой - Ахметгареем звали. Как и положено всякому охраннику, только весна - и начиналась у него "куриная слепота", а чуть за полночь - клонило ко сну. В предрассветную темь взял Муратша свою короткотулую, мохнатую темно-гиедую лошадку под уздцы и пошел на задворки муллы Мусы. Кооператив занимал остатки надворных построек муллы. Возле клети сидел на чурбаке и, посапывая, дремал сторож. Не дремал даже, а совсем уже в сон уплыл. Воровского нюха и разбойничьей хватки в Муратше достаточно. Двух минут не прошло, а мешок с изюмом уже лег на хребет гнедка. Хрустнула при этом у злодея увечная поясница, однако не переломилась. Изюм Муратша зарыл в стогу сена за соседним гумном. Но пока вернулся домой, не отпускала его тревога. Казалось, что кто-то тайно шел за ним по следу и при этом тоненько кому-то подсвистывал. Но пришел домой и понял: свистело в собственном его носу. Однако тревога не оказалась пустой. Кто-то все же приметил на задворках у муллы длинногривого битюга. Охранник Ах-метгарей тоже слышал сквозь сон: тихонько, чуть-чуть постукивали копыта. А лошадь, коли она праведными путями ходит, так осторожно, так боязливо ступать не будет.