Мустай Карим - Деревенские адвокаты

* Никах - свадебная молитва.

Наутро говорили некоторые, то ли насмешники, то ли завистники: "Ну, брат, и привалило Курбангали серебра. Другие и золотнику рады, а ему пудами".

Нурислам на это сказал так: "Они это не из имени вывели, они ее суть разглядели"**.

** Кумешбике - от слова "кумеш", серебро.

Вот с тех пор муж и стал в нежные минуты звать жену Серебряночкой.

Э-хе-хе-хе, сколько лет миновало! Вот Курбангали, последний раз в жизни разняв драчунов, двух гусаков, вернулся домой. Вернувшись, курам задал корм, напоил катыком пегого щенка, налил кошке в блюдце молока, короче - дал живым пищу. В тот же час залез на перину и от всей пищи земной, от всех благ отрекся разом - концами двух указательных пальцев закрыл себе веки и умер.

...А ДОМ ЕГО ОСТАЛСЯ

А маленький, высоко вытянувший шею дом его, а в том доме щедро сотворенная богом жена-наследница - остались. О старухе мы уже сказали. Надо и о доме что-нибудь сказать, иначе будет невежливо.

Кончилась послевоенная нищета, пришел зажиток, тогда и сложили этот дом. Курбангали сразу сказал: "Дом будет крепенький, маленький", Кумешбике сказала: "Нет, высокий, нет, высокий!" И каждый стоял на своем, никто от своих слов не отказался. Вот так и вырос маленький высокий дом. На улицу два окна смотрят, а во двор - одно. Крыльцо высокое, лесенки крутые. Оно даже удобно вышло - будто смотровая башня. Для Курбангали, который был в колхозе инспектором по качеству, дали раздвинулись, горизонт расширился, и Кумешбике на прохожих глазеть стало еще сподручней.

В Кулуше народ оконные наличники или в белое красит, или в голубое, или в желтое, или в коричневое. У одного Курбангали - красным горят. Когда закончили дом, за краской, чтобы окна красить, он поехал в Уфу. В магазине так продавцу по-русски и отчеканил:

- Давай, парень, самый хороший красный, - и показал три пальца:- Три окошка.

Он-то хотел сказать "краска", но парень как просили, так и дал большую банку, чтобы на три окошка хватило, и такая красная - глаз сосет. Вернулся домой Курбангали, открыл банку и удивился. Однако привередничать не стал, все три окна - и наличники, и рамы, и косяки - взял и выкрасил. Поначалу кто шел мимо, зубы скалил. Но потом притерпелись. На то и человек, чтобы ко всему привыкнуть. А приезжие на улицу Трех Петухов не заглядывают. Если бы и заглянули, что из того? Серебряночка же яркими своими окнами очень даже была довольна. "Наш дом - ну прямо городская красавица с накрашенными губами", - хвалилась она. Отчего же не похвалиться, коли есть чем. Каждые три-четыре года хозяин подновлял окна, но цвета не менял. А если бы покрасил в другой цвет, то, наверное, чем-то обидел людей, аул потерял бы какой-то один свой узор. Разве станет он этот добрый, издалека зовущий бойкий цвет своих окон менять на какой-то другой, вялый и тусклый! Случись это - народ бы не принял такую безвкусицу и произвол.

Положили покойника на кладбищенские носилки, осторожно спустили по крутым ступеням и понесли вдоль улицы к последнему его становью. Сгорбившаяся на высоком крыльце Кумешбике трепыхнула на прощание мокрым от слез платочком и сказала: "Прощай, благоверный супруг мой Курбангали! Жди меня скоро". В нашем краю кое в чем еще старых обычаев держатся овдовевшие жены до могилы мужей не провожают, должны показать выдержку и благовоспитанность. Кумешбике оказалась из терпеливых. Если бы Курбангали смог открыть голубые, до последнего дня не поблекшие глаза, он увидел бы свой дом с длинной трубой, с тремя полными кровавых слез окошками, и на высоком крыльце того дома свою старуху, первый раз в жизни плачущую истыми горькими слезами. "Упаси, создатель, дом мой - от огня и ветров, жену мою от зла и наветов", - пожелал бы он тогда.

ПРИНЕСЛИ ЕГО К ДРУЗЬЯМ

И в званые гости, и на базар, откуда зватаев не присылают, кулушевцы всегда идут с большой охотой. А вот на йыназу ходят с выбором. Йыназа - это последняя цена, какую мир, общество дают человеку. Коли ты пришел на кладбище, то хотел или нет, но тем самым ты сказал про покойного: "Хороший был человек. Земля ему пухом". Случается, что возле чьей-то могилы только человек десять-пят-надцать толкутся. Кому же хочется дурного человека с хорошим свидетельством на тот свет отправлять? Это только говорится так, что могила все покрыла. Концы-то не сюда, а на тот свет торчат. А если потом, когда туда явишься, придется держать за него ответ? Тогда что скажешь? Ложись от стыда и вновь помирай. Это только здесь можно чью-то плохую работу назвать хорошей, дурные выходки на доброе истолковать, расхвалить чуть не до райских ворот и выдать на то свидетельство по форме и с печатью. Потому что здесь за это никто не спросит.

* Йыназа - погребальный обряд.

Хоронить Курбангали собралась вся округа. Народ стоял как крутой берег. Навзрыд не плакали, но всхлипы и вздохи слышны. Не просто по обычаю, не повинность отбыть - люди пришли разделить горе, без слов утешить друг друга. За какие же заслуги такая честь, какие благодеяния оказал он им всем? Есть заслуги, и благодеяния есть. Будет случай, расскажем и о них.

За последние четыре года это были третьи похороны, которые всколыхнули, подняли на ноги весь аул. Сначала с Сельсоветом Кашфуллой так простились. От городской болезни, которая называется инфаркт, разорвалось у него сердце. Так и рухнул - в черной фуражке со звездой, с брезентовым портфелем в руке. Народу на похороны собралось бессчетно. Районное начальство было. Из Уфы даже председатель Совмина толстый Байназаров и довольно известный писатель Муратай Карам приехали. Когда тело опускали в землю, из пяти винтовок пальнули. А перед этим говорили речи. Слова, от которых из всех глаз брызнули слезы, говорил Враль Нурислам: "Ладно, Кашфулла, ровесник, попрощаемся, - сказал он негромко. - Семьдесят пять лет ты прожил в этом ауле вместе с нами. За это тебе спасибо! Пятьдесят лет сюда я включаю и одну зиму, которую ты был на финской войне, пока тебе не перебило сухожилье на левой ноге, - да, пятьдесят лет стоял ты против бед и невзгод, что обрушивались на аул, против напраслины и несправедливостей, что падали на голову наших односельчан, вздымался, будто каменный утес, держа священную сельсоветовскую печать в руке. Приходило горе - ты садился и плакал вместе с нами, радость приходила - мы радовались вместе. Мягким не был, но справедливым был - и суровым был, но не был безжалостным. Душа открытая, суд праведный, пальцы прямые, к себе не загибались. Все твое богатство - вот этот лежащий в ногах холщовый портфель да вот эта лежащая в головах черная фуражка с красной звездой. Даже когда злые люди горстями бросали грязь, на тебе не оставалось ни пятнышка. Как древние говорили, чистое золото не ржавеет. Был ты живой, и мы старались быть лучше - себя не позорить, злому не сдаваться, дурному не поддаваться. За это тысячу раз тебе спасибо! Но покуда ты был жив, мы не знали тебе настоящей цены. Пятьдесят лет мы своим упрямством, несознательностью, бестолковостью изводили тебя. Теперь-то мы каемся в этом. А ты не обижался, а если обижался, обиды не выказывал, зла не держал, за это тоже спасибо тебе! На могильном камне какого ты года, из какого ты рода - писать не будем, напишем просто: "Сельсовет Кашфулла". В ком память есть - тебя вспомнит, в ком совесть есть - тебя почтит. Жива будет Советская власть, и ты в родном своем ауле будешь жить вечно. Твою смерть, Кашфулла, я уже один раз обманул, со следа сбил. Об этом ты и сам толком не знаешь. А в этот раз не углядел я, она вдруг нагрянула, неожиданно явилась, я и не зметил. Ты уж в обиде не уходи, Кашфулла-а!" - закончил он свою речь и замолчал. Дурачок Ануар захлопал в ладоши и крикнул: "Да здравствует Сельсовет Кашфулла!" Но никто его не ругал. Всхлипнули и заплакали женщины, даже самые крепкие мужчины не стали удерживать слезу.