Мустай Карим - Помилование

Но он вышел.

...Покинув Подлипки, мехбат капитана Казарина передвинулся ближе к линии фронта и встал вдоль неглубокого оврага с восточного края той самой рощи, где береза смешалась с осиной. Рядом проходит большак. Отсюда уже недалеко до передовой, четырнадцать - пятнадцать километров от силы. Ночью слышны редкие разрывы снарядов. Большие сражения на этом участке фронта еще не начались. Наши, чтобы не давать врагу покоя, то хуторок, то высоту какую-нибудь возьмут - немец тут же атакует. Но сам покуда в наступление не идет, силы копит.

Деревня Подлипки, в семнадцати километрах отсюда, сделалась вдруг для Любомира недоступной, осталась за какой-то заветной чертой, беги - не добежишь, мечтай - не измеч-таешь. Там - Мария Тереза. Неужели и она теперь несбыточная мечта? Мария Тереза...

* * *

...Когда в облаке пыли исчез бронетранспортер Любомира, Мария Тереза заплакала - не рыдала, не всхлипывала, только слезы бежали в два потока. Уже и сумерки опустились, а она сидела все так же, обняв яблоню. Кровь, сочившаяся из обеих рук, потихоньку пристыла, спеклась, что на землю упало, в землю ушло, что на коре размазалось, ветер высушил, только осталось бурое пятно. Вдруг Мария Тереза вскочила и бросилась к дому. В чулане за ларем лежал топор на длинном топорище. В прошлую зиму Анастасия Павловна брала этот топор в лес обрубать сучья. Когда ее придавило деревом, соседи привезли Анастасию домой, положив топор в сани рядом с ней. Так и лежала Анастасия Павловна, будто солдат рядом со своим оружием. Топор долго стоял на улице, прислоненный к углу дома, до самого почти острия покрыла его ржавчина. И только недавно Мария Тереза засунула его за ларь.

Обеими руками схватила она этот страшный топор и побежала в сад.

Горькой мукой стянуло лицо, нижняя губа дрожит, глаза - две черные холодные бусины. Она прибежала к той единственной оставшейся в живых яблоньке и широко, думая срубить с одного удара, замахнулась - не попала, топор ушел дальше, только топорище глухо стукнулось о ствол. Снова размахнулась, но на этот раз смертное лезвие в яблоньку не направила, отбросила топор далеко в сторону. А сама снова обняла неистребимое деревце. Не плакала, не убивалась, уперлась в него головой и застыла.

Должно быть, прошло много времени. Уже похолодало. Кто-то легонько похлопал девушку по плечу. Это была соседская старушка, сказочница, кружевница, травница-знахарка Федора. У маленькой сухонькой Федоры правая нога много короче левой. Издалека посмотреть - будто на велосипеде катит. Потому и прозвали ее Федора-самокат. Самокат так самокат, знай себе катит. Шум-свара ли где поднимется, свадьбу ли играют, смерть ли случится, Федора там уже, первой приковыляла. И везде ее принимают охотно, потому что в каждом деле она весь порядок, все обряды-обычаи знает. Повздоривших помирит, болящего вылечит, унылого утешит, с горюющим горе разделит. А кто саму излечит, саму утешит?

- Совсем окоченела, глупая, пошли в дом, - сказала старушка и взяла девушку под руку. Та не противилась. - Понимаю, дочка, все понимаю, сама молодая была, сама от любви скудный разум теряла. Увезли моего суженого на японскую, ночи напролет плакала, думала, пойду бултыхнусь в прорубь... Слушаешь ли, милая?

Девушка кивнула молча.

- Вот и слушай... Чтобы любовью жить, любовь выносить, терпение великое нужно. А у кого терпения нет, пусть любить и не берется.

- А сама? В прорубь, говоришь.

- Так ведь не пошла же! Стерпела. Дождалась суженого-то. С медалью вернулся. Если уж сил не будет терпеть, мне скажи, отваром напою. Выпьешь и прочь вся любовь. Есть у меня средство. Враз пустой останешься.

Мария Тереза выдернула руку из ее ладони. А Федоре того и нужно было. Значит, согласна девушка ждать и терпеть.

- Пойдем ко мне. Картошки в печи испекла. Захочешь, у меня и переночуешь.

Но Мария Тереза на прощание молча обняла соседку одной рукой и пошла к себе в дом. Старушка, довольная хоть этим, осталась на улице.

Наутро Мария Тереза встала вся разбитая. Но яснел день, яснело и настроение. Она поела и вышла в сад, нашла заброшенный вчера топор. Останки четырех яблонек, которые в прошлом году сначала в огне горели, потом в лютые морозы замерзли, - срубила под корневище, затем лопатой откопала корни, сноровисто орудуя топором, стала вырубать и их. Однако за восемь-девять лет корни ушли далеко, вцепились крепко и теперь поддавались с трудом, кажется, все уже, вырубила, а какой-то, далеко уползший, держал все корневище, вырубит его, но тут же другой объявится. Долго билась Мария Тереза - пока четыре дерева выкорчевала, наступил полдень. Пообедав, она снова взялась за работу. Оставшиеся четыре ямы заровняла, взрыхлила заново, а поодаль, отмерив меж ними по пять шагов, вырыла четыре новые. Придет время, и она посадит здесь четыре яблоньки. Так она решила прошлой ночью, когда тянула-тянула нитку своих дум, а все ей конца не было. Но решила вот так и тут же уснула. К возвращению Любомира на маленьких яблоньках будут дрожать первые листочки. Увидит их Любомир и обрадуется. Наверное, он вернется весной. Терпеливо, без жалоб будет ждать она его. Верно говорит бабушка Федора: терпеть не умеешь, не берись и любить. Вон сама-то Федора все вытерпела, все вынесла, потому и любимый ее с японской вернулся цел-невредим. А где же теперь суженый бабушки Федоры?

Будь благословенна на старости лет Федора-самокат! Пусть до последнего дня не оставляют тебя люди своей заботой. Быль ли поведала, небыль ли наплела, мне дела нет. Наплела, так небыль твоя любой побывальщины дороже. И все же на случай, если Мария Тереза начнет допытываться, умная старушка уже заготовила сказку о своем суженом, который с японской войны с медалью вернулся.

* * *

Неделю Любомир Зух жил - то в небо взмывал, то падал в бездну, а в последние два дня и вовсе крылья опустились, ходил словно во сне. Покажут видит, скажут - слышит, прикажут - исполнит, а на большее ни сил, ни желания нет. Конечно, это заметила вся батарея. Особенно его вид удручал старшину Хомичука, со дня на день в бой, проверки из штаба дивизии зачастили, а тут такое с парнем творится. Вот и думал старшина, как бы вышибить Любомира из этого состояния. И, кажется, наконец придумал.

- Сержант Зух, встать! - вдруг заорал Хомичук. - Наряд вне очереди. На кухню. Картошку чистить.

- За что?- удивился Любомир. Он лежал под бронетранспортером и делал вид, что починяет что-то. В последнее время он повадился туда - чтобы никого не видеть, ни с кем не говорить.

- За унылый вид. За дурное настроение. За слюнтяйство, - трижды отчеканил старшина.

- Брось, Паша, не до шуток. И так ворон душу клюет, - хмуро ответил Любомир из своего закутка.

Однако старшина не шутил. В нем уже начало подниматься раздражение. На весь лес прогремело: |