Владимир Короленко - Марусина заимка

- Ну! - сказал он наконец, тряхнув головой. - Что уж тут, сами понимаете: каторга не свой брат. Так уж... что было, чего не было... только в этот вечер пошел у них в камере дым коромыслом: обошли, околдовали, в лоск уложили и старшого, и надзирателя, и фершала. Старшой так, говорили, и не очухался... Сами знаете, баба с нашим братом что может сделать... А тут о головах дело пошло... Потом же - сонного в хмельное подсыпали...

Он остановился и затем продолжал уже свободнее:

- А на дворе дождь... Так и хлыщет, пылит, ручьи пошли. Мы эту погоду клянем в поле, а им самое подходящее дело. Темно. Дождь по крыше гремит, часовой в будку убрался да, видно, задремал. Окна без решеток. Выкинули они во двор свои узелки, посмотрели: никто не увидал. Полезли и сами... Шли всю ночь. На заре вышли к реке, куда им было сказано, смотрят, а там - никого!

Друзья-то, значит, сплоховали! Сошлись к вечеру у притоншика да, может, вспомнили, что теперь в лазарете делается. Ну, с горя хватили. Известно, слабость. Там еще бутылочку... Захмелели, да так, подумайте, и проспали ночь!.. На заре прокинулись: в городе уже тревога, выйти нельзя!

Так они от них и потерялись. Этим ждать нельзя, тем нельзя выйти. Перешли они реку, пошли тайгой на милость божию. А мы на тот случай тоже от греха сошли с дороги, идем лесными тропками. Стали опять на дорогу выбиваться, только третий товарищ отстал: прошлогоднюю ягоду все искал под кустами. Догоняет он нас и говорит: "Послушайте, братцы, что я скажу вам: тут вот две женщины в тайге сидят и плачут". - "Что ты, бог с тобой, каким тут женщинам быть". - "Не знаю, говорит, только юбки на них серые, арестантские". Удивились мы, а тут смотрим: вышли и они на тропу и остановились. Испугались, конечно. Ну, только все-таки мы пошли, они за нами. И подойти боятся, и отстать страшно...

Мы идем, смеемся себе. Выбились на проселок. Дождь кончился, от нас на солнышке пар валит. Встретили сибиряка, трубочки закурили, потом сошли в овражек и сели. Они подошли, остановиться-то уж им неловко, идут мимо, потупились.

- Здравствуйте, - говорим, - красавицы.

- Здравствуйте.

- Кто вы такие будете?

- Поселки... Идем в такую-то волость.

И называют действительно волость, которая впереди. Научены. Ну, однако, я спрашиваю дальше: "Где же вы судились?" - "В Ирбите". - "А за что?" - "За бродяжество. От мужей". - "Ну, уж это, говорю, извините, неправильно. Ежели бы вы в Ирбите судились за бродяжество, то надо вам не на поселение, а в каторгу. В Камышлове - дело другое". Слово за слово, спутались они, заплакали. "Не обижайте, говорят, нас, господа!" - "Мы обижать никогда не согласны. Сами обижены, ну только понимаем мы так, что из-за вас была тревога. Как же теперь: хотите с нами дальше идти?" - "Нам, говорят, с вами вместе никак нельзя... Идите вы вперед, мы уж как-нибудь, ежели не хотите обижать, за вами. Потому что мы не какие-нибудь и могут нас наши друзья догнать..."

Пошли мы этак. Идем впереди трое, я и говорю: "Вот что, господа. Ежели придется так, что нам этих женщин взять себе - как быть: их две, нас трое". Вот Иван, который после пристал, и говорит: "Берите себе, ребята, мне не надо. Мне и одному трудно, и годы не те. Не интересуюсь я. Они вместе шли, вы тоже вместе, вам и кстати. А я, может, отстану скоро". Справедливый был бродяга, нечего сказать. - Ну, это, говорим, хорошо. Без спору. Теперь нам двоим разбираться. - "Ты, говорю, товарищ, как хочешь?" - "Насчет чего?" "Которую взял бы?" - "А ты?" - "Обо мне речь впереди. Говори сам". - "Ну, я, говорит, ту, которая повыше". Вот дело. Мне-то, признаться, Марья сразу в глаз пала...

Пошли. Они за нами идут. Конечно, дело женское. Нам и для них стараться надо. Запас вышел. В деревни, на заимки заходим, под окнами милостыню просим, кондаки эти тянем. Добываем и на себя, и на них. Чай станем варить вместе сойдемся. Ночевать - уж они где-нибудь захоронятся... Шли этаким родом с неделю. Стали к Селенге подходить. Перевалили в одном месте через гору. Смотрим: на бережку люди сидят, дымок у них; видно, что бродяги, плот готовят, человек шесть. Вот Иван подозвал женщин и говорит: "Глупо вы это делаете: друзья ваши, может, попались, может, запили, след потеряли. Теперь, ежели в артель ничьи войдете, ведь это грех, выйдет из-за вас. Хотите с этими людьми дальше идти - говорите". Ну, они, конечно, видят, что это правда. Со старыми друзьями дело рассохлось... Притом же ознакомились мы. Когда пошутим, когда посмеемся. Видят, что мы с ними по-благородному, не пьяницы, не буяны. Говорят: согласны.

Так мы и к артели этой пристали. Те нам рады: река быстрая, плыть трудно.

- А насчет женщин как же? - спросил мой товарищ.

- Что ж насчет женщин? - ответил Степан. - Пришли мы к ним уже не чужие... Притом же артель.

- Ну, в тюрьмах тоже артели, - сказал тот скептически. - Знаем мы артели ваши!

- Знаете, да видно, не всё, - несколько обиженно ответил Степан. Конечно, в тайге, с глазу на глаз... Тут иной подлец из-за бродней товарища не пожалеет. Ну, что касается в артели, да если есть старики... Вы вот послушайте дальше. Тут, можно сказать, дело у нас помудренее вышло, невесть как и расхлебывать-то пришлось бы... А обошлось благородно.

- Сгоношили мы немаленький плот, - рассказчик опять повернулся ко мне, - поплыли вниз по реке. А река дикая, быстрая. Берега - камень, да лес, да пороги. Плывем на волю божию день, и другой, и третий. Вот, на третий день к вечеру, причалили к берегу, сами в лощине огонь развели, бабы наши по ягоды пошли. Глядь, сверху плывет что-то. Сначала будто бревнушко оказывает, потом ближе да ближе, - плотишко. На плоту двое, веслами машут, летит плотик, как птица, и прямо к нам.

- Здравствуйте, - говорят.

- Здравствуйте.

- Можно к вашему огню присесть?

- Садитесь, если вы добрые люди.

- Мы, говорят, вашего поля ягоды. Гонимся за вами сколько время, насилу догнали.

- Что же вам за надобность? Мы вас не знаем.

- Может, кто и признает... Все ли вы тут в сборе?

- Не все в сборе: две женщины вот по ягоды пошли.

- Ну, подождем. Придут они - мы свое дело скажем.

Посидели, поговорили о разном. О деле ни слова. Как тут глядим: идут и наши женщины из лесу. Только стали к берегу подходить, гляжу я: встала моя Марья как вкопанная. Лицо белее рубашки. Дарья посмотрела, только руками всплеснула.

- Ну, вот, - говорят гости, - спросите теперь у этих женщин, - знают ли они нас? Может, отрекутся.

Признаться, упало у меня сердце: ежели, думаю, теперь отдать мне ее другому, лучше не жить...

Дарья, посмелее, - вышла вперед и говорит:

- Не отрекаюсь. Вы с нами в партии шли, из тюрьмы вызволяли. Зачем потеряли?

- Мы потеряли, другие нашли. Чья находка? - говорит один повыше. - Вас тут семеро, нас двое... Какая будет ваша правда? Посмотрим мы, а отступиться не согласны.

Я говорю: "Мы, братцы, тоже не отступимся. Будь что будет". Ну, старики нас развели и говорят: "Вот что. Вы, ребята, к нам недавно пристали, а тех и вовсе не знаем. Но как у нас артель, то надо рассудить по совести. Согласны ли? А не согласны, - артель отступится. Ведайтесь как знаете..."