Федор Крюков - Жажда

— Кошелкой?

— Да.

— Да в ней чего же останется?

Казак с серьгой победоносно улыбнулся и слегка издевательским тоном сказал:

— А ты так зачерпни, чтобы осталось.

Старичок, принимая это всерьез и недоумевая, задумался под громкий грубоватый смех молодежи. Потом простодушно спросил:

— Да ведь это, значит, плетенная плотно? Ан парусиновая?

— Кошелка из хвороста, — коротко, с небрежным видом, ответил казак с серьгой,

— Этой не зачерпнешь…

— А я черпал!

— Иде?

— В Китае.

Он обвел победоносным взглядом лежавших под яблоней казаков, но встретил молчаливо-скептические взгляды. Кто-то вполголоса сказал: «Брешет!» Но, видимо, лень было говорить, и никому не хотелось выражать свое сомнение более пространным образом.

— Ну, что же китайцы? Как? — спросил казак с медным лицом.

— Да живут, — сказал снисходительно-небрежным тоном казак с серьгой.

Потом подумал и добавил:

— Стекла у них нет.

— Вы, небось, побили?.. Как же они без стекла-то?

— Как? Бумагой! Бумага такая.

— Что же, видно?

Казак криво усмехнулся и пожал плечом.

— Да темно, и только. Проткнешь ее пальцем — только и свету.

— Что же у них, почему стекла-то? Дорого, что ль? Иль закон такой?

— Два рубля за глазок, ежели разобьешь.

— Х-у-у!.. Стало быть, нет у них…

— Нет, закон такой. Запрещают.

Василий Иваныч скрутил новую папироску — табак отгонял мошку — и спросил:

— Вот вы там кошелками воду черпали. Что же это за кошелки?

— Изделье такое. Из хвороста. Неплохое изделье. Там у них и мамчаты, и девчаты, и женки — все этим занимаются.

— Ну, как же, по крайней мере, они их?

— А уж я почем же знаю! Некогда было глядеть.

— Чем же так заняты были? В действии ведь не пришлось быть, кажется?

— В действии не пришлось: пришли, замирение вышло. Но так, всматриваться нам некогда было. Казаки, известно, пользуются ваканцией: где что плохо висит, глядят, как бы стянуть да пропить…

Засмеялись. Василий Иваныч нахмурился и заговорил раздраженным тоном:

— Вот так у нас все: некультурно, грубо… Наш брат — разбить, опрокинуть, разлить, одним словом, уничтожить. А чтобы понять, что к улучшению жизни, — это его не касается.

— Это уж из старины так, — сказал казак с медным лицом, — во всем руководствуем самой древнеющей стариной…

— Стариной… В старину огонь соломой тушили, огурцом телушку резали. Все хорошо было… И из старины мы взяли самое плохое: косность, тупость, грязь… Вы возьмите богачей наших, хозяев, — как живут? Иван Мироныч какой-нибудь иной раз хвалится: тому дал четыреста, тому сто, у самого семьсот. А едят… там у него этой мухи, грязи! Щи, — они никогда не выливаются, хоть вчерашни, хоть надашние: жалко! Там дедовские еще щи есть! Вся справа — что арба, что фурманка — допотопная. Чтобы за угол завернуть, ему вон куда надо объезжать, а то зацепит… она у него боком идет. А возьмите немца: у него все Оковано, на железном ходу… тридцать лет служит! Арба у него на цепках: сейчас она арба: через час — дроги. А выйдите к нему: обстановка, женки их — вы не скажете, что они работают… А наши казачки — поглядите на них…

— Конечно, мазаные мы. Но живем пока… Главная суть — теснота вот, земля у нас не отдыхает…

— Ага, теснота! Когда-то дикие люди зверя промышляли, тем и кормились. И все на тесноту жаловались, пока умней не стали. Как вот и мы же… Разве это теснота? Это если бы с знанием разработать — тут миллионы! И будет время, в десять раз больше народу тут будет кормиться. А теперь посмотрите кругом: безнадежность! Это хлеб?.. Это травы?.. Что сделали мы с этой землей? Пустыню! Глина, солонец, медные плешины, сорная трава, все, как камень, твердые, неразбитые комья и — безвыходная зависимость от дождя. A его вовремя нет! И вот мы начинаем стукать лбами: «Отверзи благоутробие, Господи! Да прозябет земля плоды от боков своих!» И кроме — ничего не можем придумать.

— Не молиться нельзя, — строго сказал сухонький старичок, ковыряя костылем землю. — Куда же нам больше, как не к Богу?

— Я думаю, если бы явился теперь такой человек, как Илья пророк, — помолчав, продолжал Василий Иваныч, — человек правильный, смелый, с таким огнем… Слыхали в акафисте-то: «Огнем повит, пламенем вскормлен»… Оттого он и царей не боялся обличать… Явился бы он теперь — что бы сказал? «Разве вам не было послано влаги? Почему вы не воспользовались ей? И почему так презренно, смрадно живете? Друг за друга — велел вам Господь. А вы? Смотрите врозь, каждый для себя лишь норовит урвать. Привычки мелких хищников, не заглядывающих в будущее, — лишь бы себе захватить… В общественных делах лень, равнодушие, нежелание всмотреться, примеривание, как бы больше других не сделать. Грубая, ненужная жестокость и стадное малодушие, предательство за грош… Ни знаний, ни стремления облегчить, осмыслить каторжный, бестолковый труд, мало дающий, не оставляющий досуга для мысли… А ведь не о хлебе едином жив человек бывает». Не сказал бы он так?..

Люди, лежавшие кругом, молчали. Понимали ли они, соглашались ли с говорившим или осуждали, — ничего нельзя было угадать по этим флегматическим лицам, лениво дремавшим или сонно смотревшим вверх, сквозь рогатые ветви яблоньки, в клочки голубого неба. Загадкой были их мысли. Да и были ли они у них?

Лишь приятель Василия Ивановича, Данилин, в белой фуражке, закрывавшей его, лицо, сказал в пространство:

— Слепы мы… без конца, без краю… Толкемся, как вода в ступе, — вот и жизнь наша. Сказано: казак работает на быка, бык на казака, и оба они — два дурака…

О. Дорофей после трапезы тотчас же уехал домой. О. Иван соснул часика два. Затем опять двинулись по полям, из балки в балку, от колодца к колодцу, и останавливались на тех пашнях, хозяева которых заказывали молебны. И так до вечера.

Когда солнце легло на самую степь, прокраснело и стало можно глядеть на него, — курганы закурились в лиловой дымке, длинные тени легли по пашням, из балок потянуло свежестью и запахом трав.

Василий Иванович стоял вместе с другими на коленях, рассеянно слушал, скучал. Слова молитвы бежали проворно, о. Иван спешил, но усталый голос его часто спотыкался. В запыленных усталых и склоненных затылках и спинах людей чувствовалось как будто безучастие, непонимание притупления. Рядом стоит на коленях Прохоров, друг его, человек ищущий, вопрошающий и страдающий от сознания темноты и бессилия. Медленно крестится. И в глазах — просьба, упование; грустная вера, точно ищет он Бога, сомневается и ищет, ибо не на что больше опереться, а опора нужна… Ибо бессилен он, неустанный труженик, хозяин и раб этой скудной земли, этих жиденьких всходов, таящих в себе все его надежды и разочарование, радости и сокрушение. Вспахал, засеял, полил потом, уложил массу изнуряющих усилий, — но что же больше он даст ей, этой кормилице, он, лишенный знания, бессильный, безоружный раб? Скорбную, неуверенную молитву?..