Василий Шукшин - Заревой дождь

Василий Шукшин

Заревой дождь

Был конец апреля. С карнизов домов срывались крупные капли, теплый ветер сдувал их, они мягко шлепались в стекла окон и медленно стекали светлыми слезами. Ефим Бедарев лежал в районной больнице, в маленькой палате, на плоской койке.

Он почернел от болезни. Устал.

Часто заходил врач, молодой парень.

- Ну, как дела?

- Как сажа бела,- с трудом отвечал Ефим; в темных провалившихся глазах его на миг вспыхивала странная веселость.- Подвожу баланс.

- Бросьте вы!..

- Я шутейно,- успокаивал Ефим. Ему нравился доктор: он был до смешного молодой и застенчивый, этот доктор.

- Лекарство пили?

- А как же! Лучше стало - чую.

Доктор пытливо смотрел на больного. Тот спокойно выдерживал его взгляд.

- Не веришь? Хэх, доктор!.. До чего же ты молодой еще. Прямо завидки берут.

Доктор краснел:

- Как это не верю! Зачем вы так?..

Ефим легонько хлопал его по руке:

- Все в порядке, сынок: я понимаю. Я не жалуюсь... Мне бы только дочь...

- Ей послали телеграмму.

- Вот хорошо! - Ефим хотел увидеть единственную дочь Нину. - Это хорошо.

В полдень, когда в палате никого не было, в открытое окно, с улицы, заглянул человек в белом полушубке. Оглядел палату, снял с огромной головы мерлушковую шапку и лег грудью на подоконник. В палате запахло талой землей и овчиной.

- Здорово, Ефим.

Больной повернул голову и от удивления округлил глаза. Пошевелился - хотел приподняться, но человек в полушубке замахал рукой:

- Лежи!

Ефим внимательно смотрел на пришельца.

- Зашел попроведать,- заговорил тот, глядя раскосыми глазами не то на больного, не то мимо.- Как делишки, Ефим?

Ефим усмехнулся:

- Хорошо.

Большеголовый понимающе кивнул. Вылез из окна, высморкался на землю и снова влез и лег на подоконник. Некоторое время смотрели друг на друга.

- Значит, как я понимаю, плохо дело,- сказал большеголовый и опять понимающе кивнул.

- Ты для чего приполз сюда? - спросил Ефим,

- А приехал в гости к зятю,- охотно заговорил большеголовый,- ну, узнал, что ты, значит, прихворнул. Ага. Ну, сидел на крылечке, и так меня разморило. Вот, думаю, весна, хорошо, солнышко светит. Да-а... А помирать все одно надо.- Он полез в карман полушубка за кисетом.- И опять же так подумал: вот живем мы, живем - вроде так и надо. О смертыньке-то и не думаем. А она - раз! - тут как тут. Здрасте, говорит, забыли про меня? - Большеголовый посмотрел прямо на Ефима.Взять хоть тебя, Ефим...- Он долго слюнявил край газетной самокрутки.

- Ну?

- Ну, жил, думаю, человек... активничал там, раскулачивал... э-э... и все такое.- Большеголовый прикурил, заботливо отмахнул от окна белое облачко дыма.- Крест с церкви тогда своротил. Помнишь?

- Помню, как же.

- Во-от. Я к чему это: там есть бог или нету - это ладно. Не про то счас. Я хочу узнать: как вобче-то?

- Что?

- Мучаешься?

- Хочешь знать: мучает меня совесть, что я вас раскулачивал? Это, што ли?

- Ага, вот это самое.

- Нет, Кирилл, не мучает. Нисколько. А бога ты зря приплел. Ты ж сам не веришь. Хоть бы сейчас-то не вилял душой.

Кирилл усмехнулся:

- Богу не верю - это правда. Ему, как я понимаю, никто не верит, притворяются только.

- Молодец. Хоть на старости лет за ум взялся.

- Не радуйся шибко-то.- Большеголовый назидательно посерьезнел.- Я тебя не пужаю, Ефим, но хочу сказать: кто в жизни обижал людей, тот легко не умирает.

- Ой, как я испугался, прямо трясусь весь. Дурак ты, Кирька, и всегда дураком был. Хэх, блаженненький явился...

- Это ты передо мной веселишься,- продолжал Кирька.- А самому страшно.

- А я не помру. Откуда ты взял, что я помираю?

- Ничего, ничего,- значительно сказал Кирька и затянулся трескучим самосадом.

Вошел доктор.

- Это еще что такое? - нахмурился он, увидев Кирьку.

- Это... сосед мой, - сказал Ефим. - Пусть постоит.

- Бросьте курить-то! И лучше бы уйти...

- Нет,- запротестовал Ефим,- пусть побудет.

Кирька сполз с подоконника, старательно затоптал окурок.

Врач заставил Ефима выпить лекарство, посидел немного рядом с ним и ушел.

Кирька снова лег на подоконник.

- Хороший уход здесь,- сказал он.

- "Хороший уход здесь",- передразнил его Ефим, неожиданно почему-то рассердившись.- Оглоеды.

- Не шуми. Это тебе не сельсовет, а больница.

Помолчали.

- Гляжу я на тебя, Ефим,- заговорил вдруг Кирька задумчиво и негромко,- и не могу понять: ведь сколько ты мне вреда сделал! Хозяйство отобрал, по тайге гонял, как зверя какого, сослал вон куда к черту на кулички... Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то, что совсем нету: подвернись тогда в тайге, я ба, конечно, хлопнул. Но такого, чтоб света белого не видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил у твоей избы чуть не до света. Сидел ты с бумажками прямо наспроть окна. Раз десять прицеливался - и не мог. Не поверишь, наверно? В тайге мог ба, а дома нет. Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу.

Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с любопытством слушал.

- Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим. Не серчай - не по злобе говорю. Я не лаяться пришел. Мне понять охота: почему ты таким винтом жил - каждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у тебя-то душа болела? Он ведь мой, хлеб-то.

- Дурак,- сказал Ефим.

- Опять дурак! - обозлился Кирька.- Ты пойми - я ж сурьезно с тобой разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то? Насобачились на свой век, хватит.

- Чего тебе понять охота?

- Охота понять: чего ты добивался в жизни? - терпеливо пытал Кирька.- Каждый человек чего-то добивается в жизни. Я, к примеру, богатым хотел быть. А ты?

- Чтоб дураков было меньше, Вот чего я добивался.

- Тьфу!.. - Кирька полез за кисетом. - Я ему одно, он - другое.

- Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый.

- Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и другим не давал.

Ошибся ты в жизни, Ефим.

Ефим закашлялся. Высохшее тело его долго содрогалось и корчилось от удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку опаляющим взглядом, пытался что-то сказать. Вошел доктор и бросился к больному.

Кирька слез с окна и пошел из ограды.

К вечеру, когда больничные окна неярко пламенели в лучах уходящего солнца, Ефиму Бедареву стало хуже.

Он лежал на спине, закинув руки назад. Время от времени тихо стонал, сжимал непослушными пальцами тонкие прутья кровати, напрягался - хотел встать. Но болезнь не выпускала его из своих цепких объятий, жгла губительным огнем; жаром дышала в лицо, жарко, мучительно жарко было под одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок...

Над Ефимом стояли врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только что приехавшая их города.

- Что сейчас?.. Ночь? - спрашивал Ефим, очнувшись.