Александр Грин - Том 3. Алые паруса. Блистающий мир

Вдруг он увидел фигуру, относительно которой не мог ни думать ничего, ни соображать, ни рассмеяться, ни ужаснуться – так небывало, вне всего земного, понятного и возможного воспрянула она слева, как бы мгновенно сотворенная воздухом. Это был неизвестный человек, вызвавший вчера вечером гнев пилота. Он несся в позе лежащего на боку, подперев рукой голову; новое, прекрасное и жуткое лицо увидел Картреф. Оно блестело, иначе нельзя назвать гармонию странного воодушевления, пылавшего в чертах этого человека. Напряженное сияние глаз напоминало глаза птиц во время полета. Он был без шляпы, в обычном, средней руки костюме; его галстук, выбившись из-под жилета, бился о пуговицы. Но Картреф не видел его одежды. Так, встретив женщину, сразу поражающую огнем своей красоты, мы замечаем ее платье, но не видим его.

Картреф ничего не понял. Его душа, пораженная чувством, которое мы не можем представить, метнулась прочь; он повиновался ей, круто нажав руль, чтобы свернуть в сторону. Неизвестный, описав полукруг, мчался опять рядом. Мысль, что это галлюцинация, слабо шевельнулась у Картрефа; желая оживить ее, он закричал:

– Не надо. Не хочу. Бред.

– Нет, не бред, – сказал неизвестный. Он тоже кричал, но его слова были спокойны. – Восемь лет назад я посмотрел вверх и поверил, что могу летать, как хочу. С тех пор меня двигает в воздухе простое желание. Я подолгу оставался среди облаков и видел, как формируются капли дождя. Я знаю тайну образования шаровидной молнии. Художественный узор снежинок складывался на моих глазах из вздрагивающей сырости. Я опускался в пропасти, полные гниющих костей и золота, брошенного несчастьем с узких проходов. Я знаю все неизвестные острова и земли, я ем и сплю в воздухе, как в комнате.

Картреф молчал. В его груди росла тяжелая судорога. Воздух душил его. Неизвестный изменил положение. Он выпрямился и встал над Картрефом, немного впереди летчика, лицом к нему. Его волосы сбились по прямой линии впереди лица.

Ужас – то есть полная смерть сознания в живом теле – овладел Картрефом. Он нажал руль глубины, желая спуститься, но сделал это бессознательно, в направлении, противоположном желанию, и понял, что погибает. Аэроплан круто взлетел вверх. Затем последовал ряд неверных усилий, и машина, утратив воздушный рельс, раскачиваясь и перевертываясь, как брошенная игральная карта, понеслась вниз.

Картреф видел то небо, то всплывающую из глубины землю. То под ним, то сверху распластывались крылья падающего аэроплана. Сердце летчика задрожало, спутало удары к окаменело в невыносимой боли. Но несколько мгновений он слышал еще музыку, ставшую теперь ясной, словно она пела в ушах. Веселый перелив флейт, стон барабана, медный крик труб и несколько отдельных слов, кем-то сказанных на земле тоном взволнованного замечания, были последним восприятием летчика. Машина рванула землю и впилась в пыль грудой дымного хлама.

Неизвестный, перелетев залив, опустился в лесу и, не торопясь, отправился в город.

Алые паруса *

(Феерия.) Впервые-отдельной книгой в изд-ве «Л. Д. Френкель», М.-Пг., 1923. Глава «Грэй» – в газете «Вечерний телеграф» № 1 от 8 мая 1922 года.

Замысел «Алых парусов» (первоначально «Красных») возник у Грина, вероятно, в июне – июле года. Он сделал первый набросок (см. приложение к тому) и отложил рукопись. Писатель еще не продумал «необычные обстоятельства, в которых должно было свершиться нечто решительное», вытекающее «из некоего длительного несчастья или ожидания, разрешаемого кораблем с красными парусами», еще не нашел нужный тон повествования.

В период гражданской войны Грин был связистом в Красной Армии. В его вещевом мешке хранились смена белья и главы начатой повести «Красные паруса». «Живая мечта», – говорил о рукописи Грин. Заканчивал он книгу в Петрограде, на Мойке, в Доме искусств. О том, в какой обстановке писались «Алые паруса», рассказывает в воспоминаниях Вс. Рождественский:

«А. М. Горький, вечный болельщик за судьбы литературы, выхлопотал у Петрокоммуны огромную пустующую квартиру бежавших за границу богачей, братьев Елисеевых, и организовал там нечто вроде писательского общежития, собравшего в свои стены и уже почтенных и совсем юных литераторов. В одной из тесных комнатушек, примыкающих к кухне, жил я с поэтом Ник. Тихоновым, а в непосредственном соседстве с нами поселился А. С. Грин.

Как сейчас вижу его невзрачную, узкую и темноватую комнатенку, с единственным окном во двор. Слева от входа стояла обычная железная кровать с подстилкой из какого-то половичка или вытертого до неузнаваемости коврика, покрытая в качестве одеяла сильно изношенной шинелью. У окна ничем не покрытый кухонный с гол, довольно обшарпанное кресло, у противоположной стены обычная для тех времен самодельная „буржуйка“ – вот, кажется, и вся обстановка этой комнаты с голыми и холодными стенами.

Грин жил в полном смысле слова отшельником, нелюдимом, и не так уж часто появлялся на общих сборищах. С утра садился он за свой стол, работал яростно, ожесточенно, а затем вскакивал, нервно ходил по комнате, чтобы согреться, растирал коченеющие пальцы и снова возвращался к рукописи. Мы часто слышали его шаги за стеной, и по их ритму можно было догадаться, как идет у него дело. Чаще всего ходил он медленно, затрудненно, а порой стремительно и даже весело, но все же это случалось не так часто. Хождение прерывалось паузами долгого молчания. Грин писал…» (Вс. Рождественский. Воспоминания о Грине. Рукопись.)

Грин вчерне окончил «Алые паруса» в начале декабря 1920 года, но в дальнейшем неоднократно правил рукопись. Белового автографа повести не сохранилось. Н. Н. Грин в воспоминаниях пишет, что книга была закончена в апреле 1921 года (ЦГАЛИ), но Э. Арнольди, явившемуся к писателю в апреле 1922 года, Грин дал для газеты «Вечерний телеграф» отрывок только что оконченной повести. (Э. Арнольд и. Беллетрист Грин. «Звезда» № 12, 1963.) Вероятно, писатель готовил в то время «Алые паруса» к изданию и заново редактировал.

М. Слонимский вспоминает:

«…[Грин] мне первому читал „Алые паруса“. Он явился ко мне тщательно выбритый, выпил стакан крепкого чая, вынул рукопись (все те же огромные листы, вырванные из бухгалтерских книг), и тут я увидел робость на его лице. Он оробел, и странно было слышать мне от этого человека, который был старше меня на двадцать лет, неожиданное, сказанное сорвавшимся голосом слово:

– Боюсь!

Ему страшно было услышать написанное им, проверить на слух то, над чем он работал так долго, и вдруг убедиться, что вещь плоха. А произведение это, „Алые паруса“, было поворотным для его творчества. Это был ют страх художника, который так замечательно изображен Львом Толстым в художнике Михайлове, показывающем свою картину Анне Карениной и Вронскому.