Лев Толстой - Альберт

"Право, я не совсем дурной человек; даже совсем недурной человек, подумал он. - Даже очень хороший человек, как сравню себя с другими... "

Он уже засыпал, когда звуки отворяемых дверей и шагов в передней развлекли его.

"Ну, обращусь с ним построже, - подумал он, - это лучше; и я должен это сделать".

Он позвонил.

- Что, привел? - спросил он у вошедшего Захара.

- Жалкий человек, Дмитрий Иванович, - сказал Захар, значительно покачав головой и закрыв глаза.

- Что, пьян?

- Очень слаб.

- А скрипка с ним?

- Принес, хозяйка отдала.

- Ну, пожалуйста, не пускай его теперь ко мне, уложи спать и завтра отнюдь не выпускай из дома.

Но еще Захар не успел выйти, как в комнату вошел Альберт.

V

- Вы уж спать хотите? - сказал Альберт улыбаясь. - А я был там, у Анны Ивановны. Очень приятно провел вечер: музицировали, смеялись, приятное общество было. Позвольте мне выпить стакан чего-нибудь, - прибавил он, взявшись за графин с водой, стоявший на столике, - только не воды.

Альберт был такой же, как и вчера: та же красивая улыбка глаз и губ, тот же светлый, вдохновенный лоб и слабые члены. Пальто Захара пришлось ему как раз впору, и чистый, длинный, накрахмаленный воротник ночной рубашки живописно откидывался вокруг его тонкой белой шеи, придавая ему что-то особенно детское и невинное. Он присел на постель Делесова и молча, радостно и благодарно улыбаясь, посмотрел на него. Делесов посмотрел в глаза Альберта и вдруг снова почувствовал себя во власти его улыбки. Ему перестало хотеться спать, он забыл о своей обязанности быть строгим, ему захотелось, напротив, веселиться, слушать музыку и хоть до утра дружески болтать с Альбертом. Делесов велел Захару принести бутылку вина, папирос и скрипку.

- Вот это отлично, - сказал Альберт, - еще рано, будем музицировать, я вам буду играть, сколько хотите.

Захар с видимым удовольствием принес бутылку лафиту, два стакана, слабых папирос, которые курил Альберт, и скрипку. Но вместо того, чтобы ложиться спать, как ему приказал барин, сам, закурив сигару, сел в соседнюю комнату.

- Поговоримте лучше, - сказал Делесов музыканту, взявшемуся было за скрипку.

Альберт покорно сел на постель и снова радостно улыбнулся.

- Ах да, - сказал он, вдруг стукнув себя рукой по лбу и приняв озабоченно-любопытное выражение. (Выражение лица его всегда предшествовало тому, что он хотел говорить. ) - Позвольте спросить... - он приостановился немного, - этот господин, который был с вами там, вчера вечером... вы его называли N, он не сын знаменитого N?

- Родной сын, - отвечал Делесов, никак не понимая, почему это могло быть интересно Альберту.

- То-то, - самодовольно улыбаясь, сказал он, - я сейчас заметил в его манерах что-то особенно аристократическое. Я люблю аристократов: что-то прекрасное и изящное видно в аристократе. А этот офицер, который так прекрасно танцует, - спросил он, - он мне тоже очень понравился, такой веселый и благородный. Он адъютант NN, кажется?

- Который? - спросил Делесов.

- Тот, который столкнулся со мной, когда мы танцевали. Он славный должен быть человек.

- Нет, он пустой малый, - отвечал Делесов.

- Ах, нет, - горячо заступился Альберт, - в нем что-то есть очень, очень приятное. И он славный музыкант, - прибавил Альберт, - он играл там из оперы что-то. Давно мне никто так не нравился.

- Да, он хорошо играет, но я не люблю его игры, - сказал Делесов, желая навести своего собеседника на разговор о музыке, - он классической музыки не понимает; а ведь Донизетти и Беллини - ведь это не музыка. Вы, верно, этого же мнения?

- О нет, нет, извините меня, - заговорил Альберт с мягким заступническим выражением, - старая музыка - музыка, и новая музыка - музыка. И в новой есть красоты необыкновенные: а Сомнамбула?! а финал Лючии?! а Chopin?! а Роберт?! Я часто думаю... - он приостановился, видимо, собирая мысли, - что ежели бы Бетховен был жив, ведь он бы плакал от радости, слушая Сомнамбулу. Везде есть прекрасное. Я слышал в первый раз Сомнамбулу, когда здесь были Виардо и Рубини, - это было вот что, - сказал он, блистая глазами и делая жест обеими руками, как будто вырывая что-то из своей груди. - Еще бы немного, то это невозможно бы было вынести.

- Ну, а теперь как вы находите оперу? - спросил Делесов.

- Бозио хороша, очень хороша, - отвечал он, - изящна необыкновенно, но тут не трогает, - сказал он, указывая на ввалившуюся грудь. - Для певицы нужна страсть, а у нее нет. Она радует, но не мучает.

- Ну, а Лаблаш?

- Я его слышал еще в Париже в Севильском цирюльнике; тогда он был единствен, а теперь он стар, - он не может быть артистом, он стар.

- Что ж, что стар, все-таки хорош в morceaux d'ensemble, - сказал Делесов, всегда говоривший это о Лаблаше.

- Как что же, что стар? - возразил Альберт строго. - Он не должен быть стар. Художник не должен быть стар. Много нужно для искусства, но главное огонь! - сказал он, блистая глазами и поднимая обе руки кверху.

И действительно, страшный внутренний огонь горел во всей его фигуре.

- Ах, боже мой! - сказал он вдруг. - Вы не знаете Петрова - художника?

- Нет, не знаю, - улыбаясь, отвечал Делесов.

- Как бы я желал, чтобы вы с ним познакомились! Вы бы нашли удовольствие говорить с ним. Как он тоже понимает искусство! Мы с ним встречались прежде часто у Анны Ивановны, но она теперь за что-то рассердилась на него. А я очень желал бы, чтобы вы с ним познакомились. Он большой, большой талант.

- Что ж, он картины пишет? - спросил Делесов.

- Не знаю; нет, кажется, но он был художник академии. Какие у него мысли! Когда он иногда говорит, то это удивительно. О, Петров большой талант, только он ведет жизнь очень веселую. Вот жалко, - улыбаясь, прибавил Альберт. Вслед за тем он встал с постели, взял скрипку и начал строить.

- Что, вы давно не были в опере? - спросил его Делесов.

Альберт оглянулся и вздохнул.

- Ах, я уж не могу, - сказал он, схватившись за голову. Он снова подсел к Делесову. - Я вам скажу, - проговорил он почти шепотом, - я не могу туда ходить, я не могу там играть, у меня ничего нет, ничего - платья нет, квартиры нет, скрипки нет. Скверная жизнь! скверная жизнь! - повторял он несколько раз. - Да и зачем мне туда ходить? Зачем это? не надо, - сказал он, улыбаясь. - Ах, "Дон-Жуан!"

И он ударил себя по голове.

- Так поедем когда-нибудь вместе, - сказал Делесов.

Альберт, не отвечая, вскочил, схватил скрипку и начал играть финал первого акта "Дон-Жуана", своими словами рассказывая содержание оперы.

У Делесова зашевелились волосы на голове, когда он играл голос умирающего командора.

- Нет, не могу играть нынче, - сказал он, кладя скрипку, - я много пил.

Но вслед за тем он подошел к столу, налил себе полный стакан вина, залпом выпил и сел опять на кровать к Делесову.

Делесов, не спуская глаз, смотрел на Альберта; Альберт изредка улыбался, и Делесов улыбался тоже. Они оба молчали; но между ними взглядом и улыбкой ближе и ближе устанавливались любовные отношения. Делесов чувствовал, что он все больше и больше любит этого человека, и испытывал непонятную радость.