Владимир Успенский - Неизвестные солдаты кн.3, 4

Слушая Ватутина, увлекшегося своими рассуждениями, Порошин вспомнил: некоторые товарищи в Генеральном штабе с оттенком иронии называли Николая Федоровича генералом-романтиком. Определенный смысл в этом был. Обидно только слышать такие слова от тех, кто дальше своего носа видеть ничего не мог. Они просто не понимали Ватутина. Или завидовали ему… Послушали бы они сейчас, как он немецкого полководца в пример ставит… Впрочем, нет, не в пример: рациональное зерно в его действиях ищет.

Воспользовавшись паузой, Порошин сказал:

– Но это ведь огульное наступление, Николай Федорович. Типичный образчик огульного наступления, давно уже осужденного товарищем Сталиным.

Ватутин вскинул на собеседника светлые, возбужденно блестевшие глаза. Усмехнулся понимающе. Блеск померк. Голос зазвучал тише:

– Гудериан привел немецкие войска к Москве. Прежде всего он, а уж потом остальные. И это нисколько не противоречит словам товарища Сталина об огульном наступлении, которое обязательно оканчивается неудачей. И правильно: не взял немец Москву. Отброшен немец. Но оплошности Гудериана я в этом не вижу. Он сделал свое, он наступал. А о том, чтобы закрепить успехи, наладить снабжение войск, подготовить резервы – об этом должно было заботиться командование группы армий. Или сам Гитлер. Иначе фронтовому генералу с такими заботами не останется времени для ведения боевых действий.

– Но Гитлер-то снял его…

– А кого же было фюреру снимать за неудачи? Не самого же себя?! – засмеялся Ватутин.

Самый подходящий момент был спросить о главном.

– Николай Федорович, это прошлое. А впереди что?

– Не знаю, – ответил Ватутин. По его тону Порошин понял, что Николай Федорович действительно находится в неведенье и что признаваться в этом ему неприятно. – У меня сейчас другая работа.

– А ваше личное мнение?

– Какое у меня мнение? – пожал плечами Николай Федорович. – Наступательный порыв исчерпан. Инициатива утрачена. Остановились, значит, надо стоять. Зарыться в землю, возвести три, четыре, пять оборонительных линий, как время и средства позволят. И стоять. Перемалывать резервы противника, когда он начнет летние операции.

– А он начнет?

– Обязательно. Отсиживаться в обороне фашисты не могут. Война потеряет для них всякий смысл.

– Но есть, вероятно, и другие соображения? – осторожно спросил Порошин.

– Есть. Не чисто военные, но есть. Некоторые товарищи настаивают возобновить наступление, освободить Харьков, хотя бы часть Украины. Политические цели, важные экономические районы. Эти товарищи просто не понимают: если мы не смогли теперь продолжить наступление, используя инерцию и психологический фактор, то для начала новой операции понадобится сил во много раз больше. – И, заканчивая эту тему, Ватутин предложил: – Давайте, Прохор Севастьянович, еще по стакану горячего. Хотите спорьте, хотите нет, а лучше моей жены никто готовить не умеет. Даже чай у нее особый. Двадцать лет живем, и все радуюсь.

– А ты за двадцать-то лет сколько дома был? – спросила Татьяна Романовна, появляясь из кухни. – Сколько дней мы вместе-то провели? – ласково упрекнула она, остановившись за его спиной, опустив на плечи мужа руки. И такая нежность прозвучала в ее словах, что Порошину на мгновение стало жаль себя – бобыля.

ПИСЬМО НАСТИ КОНОПЛЕВОИ НЕЛЕ ЕРМАКОВОЙ

«Едем к фронту. Все спят, отсыпаются в запас. Когда раненых примем, некогда будет. Я еще не научилась вперед спать. Сижу у окна и смотрю. То дождик моросит, то солнышко вдруг выглянет. Насыпь черная, мокрая. Лужи блестят. Зима в лес убежала, в чаще белеет кое-где снег.

Сейчас у нас рейсы короткие, но все равно можно смотреть разные города. Потом, говорят, поедем до самого Урала.

Теперь я привыкла, а после первого рейса чуть не сбежала, хотела опять в медсанбат проситься. Прибыли мы ночью на маленькую станцию, сразу началась погрузка. Начальник торопит, чтобы до утра успеть: фронт близко. Потом главный врач меня вызвал, велел взять противостолбнячную сыворотку, побольше бинтов и идти в предпоследний вагон.

Пошла я, и что ты думаешь? К нашему поезду прицепили три теплушки с ранеными немцами. Я так и обомлела. Лежат они на нарах страшные, черные, обросшие. Закутались в какое-то рванье. Вонь такая, что чуть не стошнило. А они меня увидели и сразу перестали стонать и кричать. Смотрят на меня дикими глазами, будто сумасшедшие.

Поезд тронулся, осталась я с ними одна. Вижу, среди них есть почти здоровые мужчины, с легкими ранами. Вот, думаю, как накинутся сейчас! Ведь фашисты все равно что звери, у них же никаких моральных устоев.

Ох, до чего жутко было!

Достала шприц для уколов, а руки так и трясутся. Нагнулась над раненым, а он шприц увидел и как дернется, как завопит! И все завопили. Орут по-своему, стонут – а я ничегошеньки не понимаю. Потом догадалась: они решили, что я умерщвлять их пришла. Вот какие балбесы, наслушались пропаганды своей!

Ну, я спрятала шприц, стою возле двери и думаю: на первой же остановке убегу. Пускай сюда мужчин посылают. Но тут один немец показывает на своего соседа и говорит: битте, битте. Я посмотрела – прямо ужас. Вся одежда в спекшейся крови. Смерзлось все, затвердело. Пришлось разрезать одежду. Шинель сняла, потом куртку. В вагоне холодней, чем на улице. Эти дьяволы сидят и ждут – дядя им топить будет. Я как закричала на одного, он сразу печку растапливать взялся.

Раздела раненого до нижней рубашки, а нижнюю никак не снять. У него на спине кожа до ребер содрана, бязь в рану влипла. Я ее по кускам вырезала. Он хрипит, воет, а я режу. Обработала рану, сделала укол. Он лежит на животе и трясется. Ой, думаю, замерзнет этот завоеватель! Показываю немцам – дайте ему одежду. Те отвертываются, жалеют свои тряпки. Вот какое у них воспитание, понимаешь?!

Я совсем разозлилась, подошла к легкораненым, схватила одного за ворот и сняла шинель. Он чего-то залопотал, я ему прямо кулак под нос! Он даже рот разинул. И еще одну шинель взяла, и одеяло отобрала. Закутала тех, которые мерзли. Ну вот, а уж тут немец печку растопил и показывает: делай, мол, укол.

Провозилась с ними до самого вечера, пока всех обработала. Перевязывала, кормила. И ничего. Только вшей от них набралась, пропади они пропадом!

Второй рейс у нас был спокойным, даже оставались свободные места. Раненых меньше, потому что на дорогах теперь грязь и воевать трудно.

Жду писем.

Настя 17 апреля 42 г.»

«Настя, здравствуй!

Спасибо, что не забываешь, а то все забыли, даже бабушка молчит. Очень довольна тобой. У нас тоже стало теплее. Когда иду домой, вижу солнце. Жизнь у меня очень одинокая. Один и тот же цех, и одни и те же люди. Вот встретимся, и рассказать нечего будет. Скоро обещают послать в командировку для обмена опытом. Это, наверно, интересно.