Чарльз Буковски - Рассказы журнала [Иностранная литература]

Газета чересчур разрослась. Или же Черри заволновалась из-за того, что я валяюсь на кушетке пьяный и пялюсь на ее пятилетнюю дочь. Совсем стало скверно, когда дочь пристрастилась сидеть у меня на коленях, и ерзать, и, заглядывая мне в лицо, говорить: «Я люблю тебя, Буковски. Поговори со мной. Можно я принесу тебе еще пива, Буковски?»

— Возвращайся скорее, моя хорошая!

Черри: Слушай, Буковски, старый потаскун…

— Черри, дети меня любят. Ничего не могу поделать.

Девочка Заза прибежала с пивом, взобралась ко мне на колени. Я открыл банку.

— Я люблю тебя, Буковски, расскажи мне сказку.

— Хорошо, птичка. Жили-были старик со старухой и миленькая девочка, и однажды они заблудились в лесу…

Черри: Слушай, старый ты потаскун…

— Э-э, Черри, у тебя и впрямь грязное воображение!

Черри убежала наверх искать Хайнса, который сидел в сортире.

— Джо, Джо, нам надо переводить отсюда редакцию! Серьезно говорю!

Они отыскали пустой дом неподалеку, двухэтажный, и однажды ночью, попивая портвейн, я светил фонариком, а Джо, открыв телефонный шкаф на стене дома, переключал провода, чтобы поставить отводные трубки и не платить за них. В это же примерно время другая левая газетка, единственная, кроме нас, в Лос-Анджелесе, обвинила Джо в том, что он украл у них копию списка подписчиков. Я, конечно, знал, что у Джо есть совесть, мораль, идеалы, — из-за них-то он и ушел из крупной ежедневной газеты. Из-за них ушел и из той левой. Джо был натуральный Христос. Это точно.

— Не тряси фонарь, — сказал он…

Утром в комнате у меня зазвонил телефон. Это был мой друг Монго, Гигант Вечного Кайфа.

— Хэнк?

— Да?

— Вчера вечером заходила Черри.

— Да?

— Со списком подписчиков. Очень нервничала. Просила его спрятать. Сказала, Дженсен идет по следу. Я спрятал его в подвале, под рисунками Карлика Джимми, теми, тушью, что он перед смертью сделал.

— Натянул ее?

— Зачем? Там одни кости. Она бы меня ребрами исколола.

— Карлика Джимми ты дернул, а он весил всего сорок пять кило.

— У него была душа.

— Да?

— Да.

Я повесил трубку…

Следующие четыре или пять номеров «Нашего королька» выходили с шапками:

«МЫ ЛЮБИМ СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА»,

АХ, МЫ ЛЮБИМ «СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА»,

ЛЮБИМ, ЛЮБИМ, ЛЮБИМ «СВОБОДНУЮ ПРЕССУ ЛА.»

Еще бы не любить. Украли у них список подписчиков.

Однажды вечером Дженсен и Джо обедали вместе. После Джо сказал мне, что теперь «все в порядке». Не знаю, кто там кого натянул или что происходило под столом. Не интересовался.

А вскоре я выяснил, что, помимо волосатых и бородатых, у меня есть и другие читатели…

Новое Федеральное здание остекленело торчит над Лос-Анджелесом как взбесившийся бокал; в нем кафкианские анфилады комнат, и у владельца каждой — персонососальная секретарша; все кормятся друг от друга и тихо возятся в тепле и уюте, как черви в яблоке. Я заплатил сорок пять центов за полчаса стоянки, вернее, получил квитанцию на эту сумму и вошел в вестибюль с монументальной росписью, какую бы мог сделать Диего Ривера, если бы ему ампутировали девять десятых разума: американские солдаты и индейцы улыбаются налево и направо и хотят выглядеть благородно, всё — в какашечно-желтом, рвотно-зеленом и сопливо-голубом.

Меня вызвали в кадры. Я знал, что не для повышения. Забрали у меня письмо и сорок пять минут мариновали на жесткой скамейке. Это их обычная метода под названием «мы знаем, что у тебя говно в кишечнике, а у нас нет». К счастью, по прошлому опыту я уже знал эти дешевые номера и, чтобы отвлечься, стал смотреть на всех проходивших девушек и воображать, как они задирают ноги в койке или берут в рот.

Вскоре между ногами у меня образовалось нечто громадное… — ну, громадное по моим масштабам, — так что пришлось смотреть в пол.

Наконец меня пригласила войти очень черная нарядная негритянка, вполне изысканная, но и не совсем как бы оторвавшаяся от корней; улыбкой она дала понять мне, что сейчас мне вдуют, но одновременно намекнула, что и сама не прочь бы поднести мне на блюдечке. Это меня утешило. Хотя и абстрактно.

И я вошел.

— Садитесь.

Человек за столом. Обычный говнюк. Я сел.

— Мистер Буковски?

— Да.

Он назвался. Мне это было без надобности.

Он откинулся на спинку, уставился на меня.

Конечно, он ожидал увидеть кого-то помоложе и поинтереснее, кого-то более дерзкого, более интеллигентного и развращенного… А я был просто старый, усталый, скучный, с похмелья. Он — седоватый, вальяжный, если вам понятно, о какого рода вальяжности я говорю. Никогда не выкапывал свеклу с сезонниками, не попадал раз пятнадцать — двадцать в вытрезвитель. И лимоны не собирал с шести утра без рубашки, потому что к полудню будет сорок пять в тени. Только бедные знают смысл жизни; богатым и благополучным приходится гадать о нем. Чудно: мне на ум пришли китайцы. Русские размякли; теперь, наверно, только китайцы знают смысл — не размякли, в земле ковыряясь. Хотя вообще-то политических взглядов у меня нет, все это тоже туфта: история нас всех поимела, а меня раньше времени — достала допекла, задолбала, смылила.

— Мистер Буковски?

— Да?

— Видите ли… наш информатор…

— Продолжайте.

— … написал нам, что вы не женаты на матери вашего ребенка.

Тут я вообразил, как он украшает рождественскую елку с бокалом в руке.

— Это верно. Я не женат на матери моего ребенка; ему четыре года.

— Вы его поддерживаете материально?

— Да.

— В каком размере?

— Я вам не скажу.

Он опять откинулся на спинку.

— Вы должны сознавать, что служащий государственного учреждения должен придерживаться определенных норм.

Не чувствуя за собой никакой вины, я не ответил.

Я выжидал.

О, где вы, ребята? Кафка, где ты? Лорка, расстрелянный на проселке, где ты? Хемингуэй, который жаловался, что за ним следит ЦРУ, и никто ему не верил, кроме меня…

Потом вальяжный, отдохнувший, не собиравший свеклу повернулся, залез в лакированный шкафчик позади и вытащил шесть или семь экземпляров «Нашего королька». Он кинул их на стол как вонючие, поганые, червивые какашки. Он постучал по ним не собиравшей цитрусов рукой.

— Мы имеем основания полагать, что автором этой колонки — «Заметки старого козла» — являетесь вы.

— Да.

— Что вы можете сказать об этих статьях?

— Ничего.

— И это вы называете журналистикой?

— Лучше писать не умею.

— У меня растут два сына, сейчас изучают журналистику в лучших колледжах, и Я НАДЕЮСЬ…

Он постучал по листкам, по этим вонючим листкам нефабричной, немозолистой рукой с колечком и сказал:

— Я надеюсь, что мои сыновья никогда не будут писать, как ВЫ!

— Не будут, — пообещал я.

— Мистер Буковски, я полагаю, наша беседа окончена.