Юрий Киселев - БЕЛОЕ и КРАСНОЕ. Белой акации гроздья…

– Я?! – взъерепенился Петька. – Да я…

– Может быть, вы, Мартынов, социалист? – глазом следователя вперился я в него.

– Да я монархист еще побольше вас! – заорал Петька на всю Английскую набережную. – И уж побольше вашего Николашки! Кто Думу допустил, а?! Кто…

– Что-что-о?! – вспетушился я. – Как вы назвали Государя? Вот как вздую!..

– Ни-ко-лашка! Про-мо-кашка! Ни-ко-лаш…

Мне все застило от ярости, и я ударил вслепую. Петька взвыл, схватился за глаз и тоже наугад ткнул кулаком, на который я наткнулся носом. Из носа хлынуло, заливая рот, подбородок, полилось на панель… Я зажал пальцами ноздри, запрокинул голову и свободной рукой полез в карман за платком, который оказался в другом кармане. Пока я пытался извлечь платок все той же рукой, так как другая была в крови, Петька достал свой и предложил:

– Возьмите мой, он чистый.

Я взял и приложил.

– Гляньте, может, перестало? – спустя какое-то время осведомился он.

Я глянул. Кровить вроде перестало. Я посмотрел на платок, на Петьку, сказал:

– Спасибо. Я вам завтра новый принесу. А хотите, возьми мой, я в него не сморкался.

Петька отмахнулся. Я участливо попросил его показать глаз. Он отнял руку. Под глазом расползался здоровый бордовый синяк.

– Ну что? – осведомился он. – Фонарь будет?

– Уже горит. А у меня что?

– А у вас нос как картофелина. Холод бы приложить

– Пойдемте, у меня есть на две порции.

– Мороженного? – уточнил он. – А от глаза – оттянет?

– Непременно.

Дальше к Зимнему мы не пошли, а свернули на Невский за «холодом».

– Если хотите со мной дружить, никогда больше не говорите о Государе дурно, – предупредил я.

Больше Петка не называл Его Величество «николашкой-промокашкой», да и вообще старался впрямую не упоминать, но бил очевидностями и резонами.

– А почему, вы думаете, мы япошкам войну проиграли? – вопрошал он.

Первое время я пытался отстоять Государя:

– Ну как, напали без объявления…

– Они за три дня с Россией отношения разорвали – это ль не объявление? А перед тем всех своих япошек из Порт-Артура эвакуировали, кто там жил.

– Государю не доложили.

– Что Япония дипломатические отношения порвала?

Что на это скажешь. Разумеется Государь знал. И военный и морской министры знали. А суда в Порт-Артуре как ни в чем не бывало продолжали стоять на внешнем рейде, да еще с огнями, чтоб япошкам орудия лучше наводить.

– А что япошки современные корабли в Англии заказали? Моряков там обучают?..

– С нашими моряками все равно не сравнить!

– С нашими не сравнить, да только на старых калошах много не навоюешь.

– Это наш флот – «старые калоши»?! Да мы по всем статьям…

– На бумаге! Которыми генералы очки втирали. В скорости – уступали, в маневре, по огню уступали… Ваш отец вам не рассказывал? Вы говорили, он с Колчаком вместе в Порт-Артуре воевал…

Когда это было – мне и Петьке не было и шести. Я смутно помнил, как отец пришел с войны и уж совсем не помнил его рассказов. Петька же знал о войне так, как будто сам в ней участвовал, причем сразу и на суше, и на море.

– Да, они мины с миноносца «Сердитый» ставили, – подтвердил я слышанным когда-то от маменьки. – На них тогда япошкин крейсер подорвался, «Тахосадо». Отца за это наградили Святой Анной. С надписью «За храбрость».

– У моего тоже Святая Анна, – не преминул похвастать Петька. – С мечами и бантом!

– А у моего Владимир с мечами и бантом!

– А у моего еще Станислав с мечами. Только он его не хотел принимать – товарищи уговорили.

– Орден не хотел принимать?! – изумился я.

– Ну да. Станиславом его за Ляоян наградили, а он не хотел принимать награду из рук Куропатки, ну генерала Куропаткина. Помните сражение у Ляояна?

Я не мог помнить чего не знал, но по звучанию сообразил, что в Маньчжурии.

– Ну, в Маньчжурии…

– Ну да. У наших там был перевес и в численности, и в вооружении… Япошки несли большие потери. Их маршал – забыл, как его… дал приказ отступить. Но тут выяснилось, что наш доблестный генерал его обогнал и уже отступает сам. А? Каково?

– Врете! – невольно вырвалось у меня.

– А вы не знали? Его бы судить, а его даже с должности не сняли. Чтобы он еще под Мукденом обкакался. У нас там было 330 тысяч против 270 у япошек. В пятьдесят тысяч перевес! А Куропатка и это сражение прокакал. Такие генералы на службе были. А Стессель? Бездарь и трус! Как и его покровитель. Порт-Артур пять месяцев геройски держался! А…

– Вы кого имеете в виду под покровителем? – ощетинился было я, подумав, что Петька снова намекает на Государя.

– Куропатку – кого! Он Стесселю покровительствовал. Япошки четыре раза крепость штурмовали – не могли взять. Там всего было довольно: и провианта, и боеприпасов. Все хотели драться. Еще б немножко, и япошки сдохли. А Стессель, гад, берет и сдает крепость. Вся Россия тогда ахнула…

– Да за такое расстрелять мало! – возмутился я.

– Его и приговорили, – хмыкнул Петька. – А Государь заменил ему на десять лет. А через год выпустили, да еще и пенсию назначили. За какие заслуги такие милости? А как, вы думаете, мог такой трус сам решиться сдать крепость?

Я прекрасно понимал, куда Мартынов клонит, и попытался отвести огонь:

– Ну, ему, верно, Куропаткин приказал.

На что Петька выразительно сплюнул и перевел разговор на Цусиму, где посланная Государем эскадра была наголову разбита японцами. Это я знал опять же не от отца.

Отец дома почти не бывал. Квартиру мы снимали в доходном доме по 20-й линии Васильевского острова. Отец появлялся шумный, радостный, и все сразу наполнялась светом от зажженных повсюду ламп, от надраенной посуды, в которой кухарка готовила любимую отцовскую уху, но больше всего от сияющей счастьем маменьки. Поцеловав ее, он подбрасывал в воздух Аню, пожимал руку мне, как бы проверяя ее крепость, и вручал всем подарки. Маменьке обычно что-нибудь финское из того, что не ввозилось в Россию, или найденный на пляже в Ревеле кусок янтаря, похожий на зверюшку, или просто смешную сосульку, отломанную с водосточной трубы на подходе к дому, – но неизменно нежное, трогательное. А мне он однажды привез настоящий фотографический аппарат, как он пошутил, «шпионский», всего 4,7 на 4,7 дециметра. Это было еще до Корпуса, в первом классе гимназии, и стало моим увлечением, которое во многом определило мою последующую жизнь.

После обеда отец заводил меня в свой кабинет и распрашивал об учебе, а вернее, экзаменовал по тем дисциплинам, какие я в данное время изучал – сначала в гимназии, а потом в Корпусе. Последним и самым строгим экзаменом был танец. Это объяснялось двумя обстоятельствами.