Николай Ольков - Земля и воля. Собрание сочинений. Том 15

Мирон остановился и крикнул:

– Хозяин!

Семен вышел из пригона с вилами, навоз подбирал. Поздоровались.

– Ты, сказывают, в уезд мотался? Какие там новости?

– Вот ты и опередил, приходи вечером после управы ко мне, я еще несколько путних мужиков приглашу, расскажу про новости.

Семен кивнул:

– Приду, вижу, что новости не особо радостные. Угадал?

Мирон горько ухмыльнулся:

– Это кому как. Синеокому, думаю, это будет в радость, а нам с тобой… Ладно, мне еще до края села надо дойти, до Лепешина Евлампия. Да по пути в четыре дома.

Обошел всех, все дома, во дворах, все обещали прийти. Домой вернулся уставший, давно столько пешком не ходил, да зимой и работы меньше, все хозяйство в куче, отвык. Жене сказал, что придут мужики, но говорить уйдут в избушку, потому что все курят, за вечер весь дом прокоптят. А чай, если надо, на плите вскипятят, посуда там есть.

Мирон каждого встречал и провожал до места. Когда все собрались, гостей оказалось шестеро. Он глянул: вот эти мужики и составляют костяк села, большие пашни сеют, много скота держат, у того же Кирилла Даниловича Банникова по три гурта каждое лето в отгоне, мяса осенью продает большими сотнями пудов. Захар Матвеевич Смолин держит паровую мельницу и с десяток ветрянок по деревням, мукой снабжает весь край. Евлампий Фролович Лепешин лесом занят, железной дороге шпалы поставляет. Фома Гордеевич Ляпунов и Егор Кузьмич Киреев хлеб растят, тоже по три сотни десятин сеют и каждый год добавляют. У Семена Аркадьевича Киваева мастерская по выделке шкур, все шьет, от тапочек меховых до тулупов. Все мужики трезвые, семейные, детные, в жизни уверены, да и не особо озабочены иными делами, кроме своих. И вот он им сейчас должен сказать, что власть не сегодня – завтра все у них заберет и передаст бедноте? Не поверят!

– Долго молчишь, Мирон, должно быть, не шибко обрадуешь, коли по рюмке не подаешь и в дом не пригласил? – спугнул неловкую тишину Фома Гордеевич. – Сказывай, как есть, что нового узнал в уезде.

Мирон еще раз оглядел своих товарищей, кивнул:

– Новости не баски. Не буду говорить подробностей, но свел меня случай с одним человеком, очень близким с властью, и долго мы беседовали, он все выведывал, какие настроения у крепких мужиков. Я ему честно ответил, что нынешняя власть нам по душе, налог хоть и не шутейный, но это – не разверстка. И все он мне о крепких, а потом вдруг озаботился о бедноте. Я ему прямо сказал, что бедный бедному рознь, некоторым государство могло бы и пособить встать на ноги, а иным, какие рванули когда-то в коммуну и сгорели не за идею, а за лень свою, и помогать не стоит, их придется в особые дома свозить на полное государственное обеспечение. И вот он мне предлагает: ты возьми к себе десяток бедняков, с землей и скарбом, но не работниками, а подельниками своими, значит, весь доход делить на всех. Вот тогда мы деревню поднимем. Я, конечно, ответил, что ни один хозяин не пойдет на такое. Он кивнул, мол, я так и думал.

– А чего тут думать? Нашел дураков! – не выдержал Семен Киваев. Его одернули.

Мирон продолжил:

– Тогда он мне и признался, что политика эта, которая нам так глянется, что можно нанимать работников, богатеть и прочее – дело временное. Сталин теперь боится, что в Россию может вернуться капитализм. Он не сказал, что они планируют в городах, там ведь промышленники – не нам чета, а в деревне все просто: что имеешь – отдай, и сам иди в работники в свое же хозяйство. Видно, посадят сверху партийного истукана, он будет командовать. Вот таков у нас завтрашний день.

Все молча курили, даже пришлось дверь приоткрыть.

– Ничего не сказал, когда это все планируется? – спросил Кирилл Данилович.

– Прямо не сказал, но намекнул, что будет по этому поводу решение партии.

Банников возмутился:

– Интересно, а нас они спросят? Если я не согласен? А семьи? Нет, мужики, этого быть не может. Мирон, без обиды: какой-то проходимец тебе наплел, а ты нас в испуг загнал. Разве плохо государству, что оно не сеет и не пашет, а хлебушко имеет, и немалый. А так же мясо и масло – ведь все сдаем по нормам. Зачем ему нарушать этот порядок?

– Резонно, – поддержал Кирилла Захар Матвеевич. – это провокация.

Егор Кузьмич сдвинул кружок с плиты и кинул в печку большой окурок:

– Мирон, мужик ты серьезный. Я тебя не спрашиваю, с кем ты говорил, но сам-то ты ему веришь?

– Если бы не верил, вас бы не собирал. Слово его твердое, и человек он солидный, при власти. Наша судьба мне ясна: отберут хозяйство – уберут и нас. Чтобы не вредили. Чтобы не мешали. Посадят. Сошлют. Оберут до нитки.

– Мужики, а если снова за обрезы? – робко намекнул Егор Кузьмич.

Никто не поддержал, только Евлампий Гордеевич откликнулся:

– Еще с того восстания не все вернулись. Мой брат сидит, у Мирона тоже.

Опять долго молчали, пока Мирон не спросил:

– Выбор у нас не велик: либо ждать и голову на плаху, либо придумывать что-то, чтобы опередить власти и не отдать нажитое.

– Это как?

– Чудно ты судишь.

– Как опередишь, когда все на виду?

Мирон встал, доволен, что затравил, теперь они тоже ночей спать не будут, все равно кому-то придет в голову разумная мысль. Расходились молча, но сговорились, что в воскресенье на заимке Евлампия Фроловича встретятся снова. Хозяин пообещал мяса на углях нажарить и доброй самогонки четверть прихватить.

Поужинав, Мирон сказал жене, что спать пойдет в избушку, забот много, надо обмозговать. Марфа со слезой глядела на мужа своего, шатнулась вроде прижаться, да одумалась: не до нее родному, за двое суток с лица спал, а не спросишь. В избушке Мирон откинулся на спину на жестком топчане, заложил руки за голову. Полежал, чтобы мысли устоялись, улеглись, весь день одна другую обгоняют. Теперь по порядку. Надо найти причину, чтобы сеять самую малость. Надо сообщить в уезд, что от сортовой ржи он отказывается. Семена припасенные продать, на его семена спрос будет, в амбарах замеряют и оплатят. Только золотом, никаких векселей или бумажных денег. Надо срочно отправить старшего сына к степнякам, пусть приедут, отдать им скот, они ребята толковые, ночью уйдут лесами, никто и знать не будет. Пилораму в последний момент сжечь, не оставлять. Мыслям своим преступным Мирон усмехнулся: лишиться всего можно, а семью куда? После такой пакости власть из-под земли достанет, был бы один – как гвоздь в доску, по самую шляпку спрятался бы. В тайгу бы ушел, срубил избушку и жил бы.

Мирон вскочил с лежанки. А если всем в тайгу уйти? Так далеко, что никто никогда не найдет. Да не одному с семейством, а всем хозяевам. И все ценное извести, продать, уничтожить, чтобы Синеоким ничего не досталось. Как Ленин подло поступил с доверчивым русским мужиком, разрешив ему жить, как он хочет, а когда до края допустил, когда и в городе, и в деревне нэпманны взяли силу, партия натянула вожжи, ажно шлея в тело врезалась. Они и хотели, чтобы толковые мужики подняли хозяйство, а потом отобрать и командовать самим. Нихрена у вас не получится обмануть Мирона Курбатова, он ужом проползет, черным вороном взлетит, но своего не отдаст.