Александр Лавров - Символисты и другие. Статьи. Разыскания. Публикации

Резко контрастировавший с большинством своих сверстников буквально по всем личностным параметрам, гимназист Ореус, однако, пользовался симпатией и уважением по крайней мере в том сравнительно узком кругу, который был обозначен выше. Братья Билибины и другие друзья его юности отдавали должное незаурядности таланта и ума влекущегося к серьезному творческому самоопределению начинающего поэта-мыслителя, и сам он ценил эти контакты, позволявшие преодолеть замкнутость, отрешенность и почти болезненную застенчивость, неприспособленность к нормам «светской» жизни. «В обществе малознакомых или малосимпатичных ему людей был он большею частью молчалив, – вспоминает Ореус-отец. – К житейским условностям и так называемым приличиям он относился весьма равнодушно. Надо было всегда, чтобы чья-нибудь дружеская рука заботилась о его туалете. Когда он занят был своими мыслями, иногда он, по-видимому, забывал, где находится. Даже на улице начинал он рассуждать сам с собой, смеялся, жестикулировал. В большом обществе ему случалось быть очень неловким и почти смешным». [28]Именно неловкость и внутренняя скованность юного Ореуса обращали на себя основное внимание при первых встречах с ним. Один из характерных в этом отношении эпизодов обрисовывает в своих воспоминаниях О. В. Яфа-Синакевич, близкая подруга Марии Станюкович, одной из дочерей писателя К. М. Станюковича (дочери Станюковича были троюродными сестрами братьев Билибиных). В ноябре 1896 г. Билибины «прихватили с собой своего друга студента-поэта И. И. Ореуса, пояснив нам, что они никогда с ним не расстаются: “Иван Иванович, как, впрочем, и полагается поэту, так рассеян и так не приспособлен к практической жизни, что ни на минуту не может быть оставлен без самой бдительной опеки: предоставленный самому себе, он, наверное, натворил бы всяких бед”.

Смущенный такой рекомендацией, Иван Иванович вошел в гостиную в галошах. Его приятели были, разумеется, очень довольны тем, что он не замедлил подтвердить их характеристику.

– Иван Иванович! – сказал наставительно Ал<���ексан>др Яковлевич Билибин. – Калоши принято оставлять в прихожей.

Переконфуженный Ореус бросился обратно и, вернувшись уже без галош, направился в угол к печке, не оглядываясь по сторонам и словно никого не замечая. Может быть, он надеялся таким образом и сам остаться незамеченным. Но, конечно, взоры всех присутствующих были с любопытством обращены на него.

– Иван Иванович, – вступился на этот раз Иван Яковл<���евич>, – когда входят в дом, здороваются с хозяевами… – И он подвел вконец смущенного и растерянного Ореуса – сначала к бабушке, сидевшей в кресле у лампы и от души смеявшейся над комическим entrée трех приятелей, затем к маме и ко всем остальным». [29]

Домашние собрания зимой 1896–1897 гг. в гостиной семьи Яфа на Захарьевской улице, на которых подруги-барышни (О. В. Яфа, сестры Станюкович, Ольга Пассек, Ирина Шохор-Троцкая и др.) весело и непринужденно общались с «синклитом беснующихся» (как аттестовали себя Билибины, А. Каль и Иван Ореус в подписи к их групповой фотографии [30]), стали местом обретения поэтом Иваном Коневским своей аудитории. «Он никогда не начинал сам, – вспоминает Яфа-Синакевич, – но и не отговаривался, когда его друзья ‹…› заявляли, что у Ивана Ивановича есть новые стихи. Судорожно охватив пальцами одно колено и ни на кого не глядя, он читал со странным напряжением, как бы выталкивая из себя слова (это и вообще была его манера говорить), – иногда повышая голос до пафоса. Эта необычная манера казалась нам забавной, и, каюсь, мы зачастую, переставая вникать в смысл и содержание его стихов, – всегда глубоких и тонких, всегда искренних и далеких от всякой приторной банальщины, – с трудом сдерживали смех. А между тем, все мы и тогда уже не могли не чувствовать и не ценить в нем совсем особенного большого человека, отмеченного печатью крупного, своеобразного таланта и одаренного красивой, благородной и кристально чистой душой». [31]

По свидетельству отца, «наклонность к литературному творчеству стала проявляться у Коневского с ранних отроческих лет. Сохранились его тетради от того времени, когда ему было лет 10–12, наполненные стихами и размышлениями в прозе». [32]Ныне существующий архивный фонд Коневского, сложившийся в основном из рукописных материалов, которые были востребованы в ходе подготовки посмертных изданий его сочинений, не содержит опытов, относящихся к концу 1880-х гг.; видимо, эти автографы остались в собрании Ореуса-отца и после его кончины (22 мая 1909 г.) были утрачены. [33]Самые ранние из сохранившихся опусов сосредоточены в тетради «Стихотворения И. Ореуса, написанные им с августа 1890 г.» [34]Наряду с оригинальными, его стихотворные произведения первой половины 1890-х гг. включают переводы из Гёте, Ибсена, из «Стихов философа» французского мыслителя Жана Мари Гюйо, оказавшего значительное воздействие на идейное формирование начинающего автора. Особенно активно Коневской стал предаваться стихотворчеству в университетские годы, именно тогда он вполне определился как поэт, выработал свою оригинальную стилевую манеру и очертил круг волнующих его тем и мотивов.

Иван Ореус поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета осенью 1896 г. – на классическое отделение (определенно под влиянием общения с Ф. А. Лютером), затем перешел с него на славяно-русское, которое и закончил весной 1901 г. Он слушает лекции крупнейших ученых того времени – университетских профессоров С. Ф. Платонова (русская история), Н. И. Кареева (средняя и новая история), А. И. Введенского (история древней философии, логика, психология), И. И. Холодняка («Энеида», Юлий Цезарь, Овидий, «Анналы» Тацита), В. К. Ернштедта (Аристофан, Пиндар, Платон, Аристотель), С. К. Булича (введение в сравнительное языкознание), И. Н. Жданова (история русской литературы), Ф. Ф. Зелинского (Цицерон, Гораций, римские древности), Ф. А. Брауна (история западноевропейских литератур), В. И. Ламанского (введение в славяноведение) и др. [35]В филологических штудиях студента Ореуса отражается его общая устремленность к разработке философских проблем; в русской литературе его влекут к себе всего более поэты-мыслители: соответственно темы его университетских зачетных сочинений – «Судьба Баратынского в истории русской поэзии» и «А. В. Кольцов (личная его природа и строй мыслей)». Примечательно, что эти – по своему назначению экзаменационные – работы по стилю и строю рассуждений существенно не отличаются от тех аналитических этюдов и заметок на философские темы, в которых юный поэт пытался определить контуры собственного миросозерцания.

Дополнительный стимул этим философическим устремлениям могло дать его участие в «Литературно-мыслительном кружке», куда он был введен новообретенным старшим другом С. П. Семеновым – студентом юридического факультета Петербургского университета, погруженным в философскую проблематику (Коневской познакомился с ним в имении Панаевых летом 1896 г.). Как сообщает в своей работе о Коневском Н. Л. Степанов (консультировавшийся при ее подготовке с еще здравствовавшими друзьями покойного поэта), «наиболее активное участие Коневского в кружке относится к 1896–1897 гг., когда он был его секретарем. Членами кружка состояли: Г. Л. Борейша, М. А. и С. А. Елачич, И. Я. Билибин, В. Р. Менжинский, Б. Э. Нольде, Ф. Д. Попов, С. П. Семенов, Н. М. Соколов, П. Ц. Дорф (Зимницкий), П. П. Конради, А. М. Рыкачев, Ф. А. Лютер и др., заседания происходили поочередно на квартирах участников кружка». [36]В записях Коневского о заседаниях кружка в сезон 1896–1897 гг. зафиксированы три его собственных реферата («О красоте в движении» – 14 октября, «О современной русской лирике» – 17 и 25 февраля), а также 13 выступлений его товарищей по этому объединению. [37]В собрании Н. Л. Степанова отложились сделанные им записи рассказов С. П. Семенова о деятельности кружка; в них, в частности, отмечается: «У Ореуса была видна аполитичность, чтó было чуждо некоторым участникам; был чужд сперва своеобразный стиль его изложения и подчеркивание значения эстетического момента. Ореус относился ко всем занятиям кружка с полным интересом, споры вел исключительно на идейной почве»; «Во время спора И. И. всегда с полным вниманием относился к высказываниям собеседника (противника) и интересовался малейшими оттенками его мысли, стремился вполне понять и усвоить противоположные мнения. И затем (по окончании спора) останавливался на этих противоположных воззрениях, стараясь детально определить отношение их к своим взглядам, к проверке их». Среди большинства участников «Литературно-мыслительного кружка» преобладали исторические и социологические интересы, Коневской же больше тяготел к отвлеченному философствованию и эстетическому анализу. Этим его склонностям, видимо, в большей мере удовлетворяли собрания, которые организовывал Я. И. Эрлих, студент историко-филологического факультета в 1894–1899 гг. и мыслитель мистического склада. [38]