Екатерина Цимбаева - Грибоедов

Повествование в книге ведется как бы изнутри эпохи. Рассказчик не только не подозревает о существовании XX или XXI века, но и в 1817 году, например, не знает, что произойдет в 1821-м. Такой прием обычно используется в детективах, но он имеет свои достоинства и в историческом сюжете, заставляя читателя проживать жизнь вместе с героем, не представляя, что ждет впереди. Более того, Рассказчик глядит на мир в основном глазами героя (кроме, естественно, пролога и эпилога): то, что тот лично не видел и не слышал, сообщается исключительно по слухам, идет ли речь о московском пожаре 1812 года, восстании декабристов или нападении на тегеранское посольство. Потомки часто неверно оценивают поступки и творчество исторических лиц, потому что не сознают степень их осведомленности об окружавшем их мире.

За спиной Рассказчика незримо присутствует Историк. Он не имеет своего голоса в книге, кроме как в редких примечаниях и двух особо выделенных местах, но он представляет себе значимость происходящих событий и их последствия. Поэтому, с точки зрения современных читателей, книга имеет один недостаток: она требует внимания. Любые факты от самых первых строк, любые самые второстепенные персонажи будут так или иначе всплывать в новом свете в третьей, седьмой или даже последней главах; ни один эпизод не упоминается впустую. Рассказчик по возможности старается напомнить, где прежде встречалось то или иное имя, но читатель, пропустивший его в начале, может потерять потом нить повествования. Ведь начать читать биографию с середины — все равно что встретить взрослого человека, ничего о нем не зная: многое в нем будет непонятно.

Каковы бы ни были взаимоотношения Героя, Рассказчика и Историка, все они говорят одним языком — языком автора. Этот язык отчасти стилизован под эпоху, и все слова, сколь ни кажутся современными, принадлежат времени Грибоедова. Трудно поверить, но предки знали русский язык гораздо лучше, чем это представляется потомкам с их самомнением. Стилизация не заходит далеко. Следуя мудрым советам Вальтера Скотта, автор избегает выражений явно позднейшего происхождения, по возможности использует конструкции фраз, свойственные началу XIX века, но не старается искусственно архаизировать речь, делая ее не похожей ни на одно наречие, которым когда-либо говорили в России.

Весьма часто в текст встроены подлинные выражения и целые куски, заимствованные из мемуаров и дневников эпохи, без указания источника. По ним автор выверяет достоверность собственного стиля. Все эпиграфы принадлежат современникам Грибоедова, которых он знал лично или мог читать, либо же французским мыслителям, которых в ту пору знал наизусть всякий образованный человек; только эпиграфы пролога взяты из русской литературы XVIII века.

Что же касается образа Александра Сергеевича Грибоедова, то, создавая его, автор опирается на всю полноту имеющихся данных, однако широко пользуется своими правами сочинителя научно-художественного произведения. Там, где Историк мог бы только высказать гипотезу и привести другие возможные интерпретации фактов или их отсутствия, автор выбирает версию, кажущуюся ему наиболее правильной, и выдает ее за непреложную истину. Абсолютное большинство трактовок явлений и событий принадлежит автору или — чтобы быть скромнее — как бы продиктовано самим героем, логикой его жизни, развитием его личности, как она постепенно вырисовывалась в процессе работы «от пролога к эпилогу». Но хотелось бы подчеркнуть, что все эти трактовки, допустимые в полухудожественном произведении, основываются на серьезном научном материале.

Насколько соответствует образ героя книги подлинному Александру Сергеевичу Грибоедову, мог бы, вероятно, судить только он сам. Во всяком случае, этот образ более историчен и, смеем думать, более привлекателен, чем тыняновский герой. Читатели сами смогут решить, нравится он им или нет. Со своей стороны, автор откровенно признается, что, начиная книгу, относился к Грибоедову весьма прохладно, высоко ценя «Горе от ума», но не его создателя. Однако к третьей главе он проникся к герою симпатией, к пятой полюбил его, к шестой стал его понимать, к восьмой — глубоко ему сочувствовать и с большим трудом окончил девятую главу: так отчаянно не хотелось убивать героя.

По преданию, предками Грибоедовых были польские шляхтичи братья Гржибовские, пришедшие в Россию в 1605 году в свите самозваного царя Лжедмитрия I. Самозванец привлек их посулами богатых русских земель, но, вступив, сверх ожиданий, на престол, не торопился выполнять обещания. Впрочем, поляки не возлагали на него надежд и не собирались тратить время на бесплодные ожидания у подножия трона. На родине они привыкли избирать монархов, судить их и свергать по своему усмотрению, не питали к ним почтения и превыше всего ставили свободы шляхетской республики. Избираемые короли тоже не любили своих подданных, и лет за тридцать до описываемых событий один французский принц, возведенный на трон Речи Посполитой, тайно бежал из страны, предпочтя получить корону Франции (он стал королем Генрихом III). Спустя годы поляки вспоминали тайное бегство короля едва ли не с умилением. После Генриха они временно нашли достойного монарха — Стефана Батория, но на смену ему, на беду себе, выбрали шведа Сигизмунда Вазу, изгнанного из Швеции и мечтавшего вернуться туда с помощью польского войска. Сигизмунд III вверг своих подданных в бесконечные и бессмысленные войны, ставшие началом конца Великой Польши. От этих-то бед и разорений Гржибовские ушли в Россию, желая приобрести приличествующее их дворянскому званию состояние.

Новая страна им понравилась. Москва изумила величиной и многолюдством, роскошью недавно законченных белых городских стен и удивительной резьбой новых деревянных стен четвертого пояса укреплений. Местные жители носили длинные одежды и длинные бороды и не знали шпаг. Но язык их был понятен, да и обычаи напоминали польские. Крестьяне так же нищенствовали, города так же бедствовали, бояре самоуправствовали, дворяне искали сражений. С севера грозили те же шведы, с юга — тот же крымский хан. Царей не уважали, а несколько месяцев назад даже свергли и убили юного наследника царя Бориса Годунова.

Но поляки не знали, что подобное состояние было для России отнюдь не привычно. Крестьяне и города разорились за двадцать пять лет Ливонской войны, за семь лет опричнины Ивана IV да за два года жестокого неурожая трехлетней давности. И бояре не были прежде столь сильны и дерзки, но осмелели после смерти Грозного. И расправа с царем московской толпы была делом совсем новым, прежде в убийствах принимала участие одна знать. Даже бороды вошли в обычай не более семидесяти лет назад, а прежде московиты ходили гладко выбритые — и в те времена бородатые европейцы считали бритье нелепым пережитком татарского ига. Ныне вкусы изменились, и бритым полякам бородатые русские казались варварами. А дело было только в моде!