Эрик Френк Рассел - Космический марафон [сборник]

Итак, тоталитаризм. Представления о нем у Рассела, надо признать, были весьма упрощенными в облегченными — на уровне антинацистской пропаганды времен Второй мировой. Доводись ему пожить у нас, в Третьем Рейхе или, скажем, в Китае — и романы строились бы совсем иначе. В самом деле, читая «Осу», например, очень трудно отделаться от впечатления, что попади блистательный шпион-диверсант Мур в Москву, Пекин или Берлин — и задачи, вставшие перед нам оказались бы куда более трудноразрешимыми, а сам он очутился бы в кутузке заметно раньше, чем успел бы в одиночку разложить вражеское государство. И это несмотря на то обстоятельство, что он — человек отменнейших кондиций, утверждение чего заложено уже в самом названии романа: по-английски одинаково пишется и слово «оса», и аббревиатура WASР, расшифровывающаяся как «белый, англосакс, протестант» — то есть первостатейный американский гражданин, средоточие лучших качеств нации. В нынешнюю эпоху всеобщего равенства и торжества воинствующего мультикультурализма этого словца почти совсем не услышишь, но в сороковые-пятидесятые годы оно еще звучало достаточно гордо. Все это, несомненно, так. И все-таки… Все-таки веет со страниц романа чем-то родным и близким; сквозь сирианский грим мистера Мура так и норовят проступить благородные тихоновские черты, и невольно слышится голос Копеляна за кадром…

Но опять-таки все это вовсе не странно. Облегченность представлений входит в правила игры, в структуру жанра. И то сказать, кто отважится требовать скрупулезной точности от флемминговского Джеймса Бонда? А вот сам по себе антитоталитарный пафос — он работает, исподволь формируя в сознании читателей устойчивый стереотип.

Однако есть одно обстоятельство, которое хотелось бы отметить. Не надо слишком пристально вглядываться в мир «Осы», «Спасателей с того света», «Ближайшего родственника» или блистательной «Абракадабры» (прим. ред. У нас на сайте этот рассказ выложен под названием «Аламагуса»), чтобы подметить любопытную деталь. Я не знаю, каким был опыт личного общения Рассела с армейской средой. Не знаю даже, был ли таковой опыт вообще. Но знал он армейские порядки явно неплохо. Что ни генерал — то дуболом; что ни полковник — то идиот; если кто и соображает что-нибудь — то младшие офицеры, не выше капитана, но и те далеко не всегда… Кругом — сплошь некомпетентность, очковтирательство, бюрократизм… Да, встречаются, само собой, среди писателей и барды армии и флота — вот хоть тот же Хайнлайн, например; вспомните его «Звездную пехоту». Но чаще, гораздо чаще армию видят именно так, как Рассел. Не случайно изо всех его новелл именно «Абракадабра» была удостоена в 1968 году премий «Хьюго» — самый фантастически-правдивый рассказ о флотском житье-бытье. И все же…

И все же — армия побеждает. Во-первых, потому что это наша армия. А во-вторых, потому что выигрывают-то войну как раз те самые кое-что соображающие лейтенанты, хотя лавры традиционно достаются дуболомам от полковника и выше. И воюют эти лейтенанты не за звездочки, не за ордена, не за кресла — за идею. Вернее, не «за», а «против». Против тоталитаризма. Который суть вечное априорное зло.

Каждый нормальный писатель — оппозиционер от рождения (вспомните блистательный в афористичности своей тезис Хуана Рамона Хименеса: «Если тебе дадут линованную бумагу — пищи поперек!»). Как и вышеупомянутые лейтенанты, он не столько «за», сколько «против». Против всего, что ему так или иначе не по нутру, поскольку все, что ему по душе, — оно в мире и так само собой разумеется. Расселу был не по нутру расизм — и вот появляется прекрасный рассказ «Пробный камень». Ему не по вкусу ксенофобия — и рождается великолепная новелла «Свидетельствую». Его бесит тупой армейский бюрократизм получите «Абракадабру». И все-таки главный его враг-тоталитаризм; о нем Рассел не мог забыть никогда.

Но даже при всем этом врожденные (или благоприобретенные? — не ведаю) чувство юмора, ироничный склад ума не позволяли писателю то ли подняться, то ли опуститься, Бог весть, до уровня сатиры, памфлета, заидеологизированного политического романа. Его книги — всегда чуть-чуть оперетта, чуть-чуть анекдот; но именно благодаря этим качествам они куда легче входят в ум и душу; во взаимодействие текста с читателем Рассел умело вводил, так сказать, «немного смазки» — используя образ, почерпнутый из его же одноименного рассказа. И смазка эта, нельзя не признать, всегда была первосортной.

Так же, как и в новеллистике, в романах своих Рассел искусно балансировал на грани между пылкой апологетикой армии в духе Хайнлайна и пламенными антиармейскими Филиппинами в стиле «Билла — героя Галактики» Гарри Гаррисона. И наверное, такое движение по гребню меж двух пропастей и есть главная черта самого Эрика Фрэнка Рассела.

В самом деле: разве не стремился он найти устойчивей равновесие между уверенным, механистическим подходом к тончайшим материям человеческой психики, свойственным бихевиоризму, и неистовой убежденностью в реальном существовании чудес, присущей пламенны» фортианцам? Или между вполне реальными вопросами астрономического обеспечения космических полетов — и откровенно условными, списанными с Трафальгара и Ютландского боя баталиями галактических эскадр? Или…

И тут невольно приходят на память поэтические строчки, утверждающие, что

Не к этому ли эффекту и стремился всю жизнь Эрик Фрэнк Рассел? Ведь в картине мира — зыбкого, неуловимого, готового в любое мгновение перевернуться и вывернуться наизнанку — порою можно куда явственнее разглядеть подлинные черты окружающей реальности. Сотворяя собственные «сумасшедшие миры» и систематизируя их проникая в их имманентную логику, можно куда глубже проникнуть в сущность того единственного мира, куда мы приходим в момент рождения и откуда неизбежно уходим в неведомое «там, за гранью…». А может существовать задача интереснее?

О начале 2032 года возвестил взрыв семнадцатого космического корабля «Земля — Марс». Взрыв был самый что ни на есть заурядный, и тем не менее это событие вызвало некоторый переполох. Для сенсации имелись две причины. Во-первых, ничего более выдающегося на первые полосы газет в тот момент не нашлось. Во-вторых, в ракете находился человек. Предыдущие шестнадцать неудач уже научили публику не удивляться таким случаям. Обыватель воспринимал каждое известие о катастрофе марсианской ракеты точно так же, как довольно частые, несмотря на официальные заверения, сообщения о падении самолетов. Из шестнадцати провалов восемь пришлось на долю американцев, пять — русских, по одному — англичан, французов и канадцев; всеми кораблями управляли автоматы. Долларов сгорело в избытке, но человеческих жертв до сих пор не было.