Алексей Доронин - Поколение пепла

Да, это дом, и он его не отпускал. Один раз Саша уже сбежал отсюда, но судьба опять вернула его на место.

В глубине души, несмотря на свой рационализм, Данилов стал лучше понимать восточный, традиционный взгляд на мироздание.

Да, больше не будет людей-атомов, которые в поисках лучшей жизни путешествуют из города в город, из страны в страну – где больше заплатят, где лучше накормят.

«Семья, род. Память предков. Кровь и почва. Мудрость веков».

Он всегда смеялся над апологетами этих посконных истин, а теперь видел, что в этом есть своя сермяжная правда. Хотя он, мечтавший о звездах, никогда не примет ее полностью. До тех пор, пока его не примет в себя эта пересеченная шрамами земля.

Ну и пусть. Пусть они там строят империю, а он проживет остаток дней на родной земле и с любимой женщиной. Даже если та просто принимает его как неизбежность.

Иногда он думал, уж не она ли помогла ему своей магией выжить во время его пути… Хотя нет. Даже если она была способна «корректировать» ход реальности, это слишком романтично, чтоб быть правдой. Жизнь вообще противоположна романтике.

Забавно. Окольными путями, по оврагам и буеракам, по трупам врагов и друзей, он все же пришел к тому самому Эльдорадо, о котором предавался мечтам в годы студенческой юности. Та тихая гавань, о которой он грезил: простое человеческое счастье: домик в деревне, любимая жена, дети, которых обязательно должно быть больше, чем один.

Он уже не был тем листком, который когда-то метался, гонимый ветром и течением, от одного берега к другому. Теперь он был скорее кочкой, и других прибивало к нему течением. Иногда они уходили, а иногда оставались.

В преамбуле к Декларации Независимости США написано: «Человеку его Создателем даны некоторые неотъемлемые права, среди которых право на жизнь, свободу и добывание счастья». Всю прежнюю жизнь он думал, что добывать счастье невозможно, ведь это качество, а не состояние. Теперь Данилов полагал, что вполне можно. Только добывается оно еще труднее, чем трансурановые элементы, и так же нестабильно, имея свой период полураспада.

Но он был счастлив. Здесь в Форпосте же из-под его пера вышел еще один том «Истории», по которой он учил подрастающее поколение. Это придавало его жизни дополнительный смысл, маленький, но важный. Он старался не думать, что множительной техники для копирования своей книги он может и не найти.

Здесь же родился его второй ребенок.

Сложно передать словами, сколько страха этому предшествовало. Этот ужас совсем затмевал радостное волнение, которое вроде бы должно было ими владеть.

Условия для вынашивания второй беременности в Прокопьевске были куда хуже, чем в Заринске. Медицины здесь почти не было: полтора врача на весь городок да еще две женщины, которых называли фельдшерами, но по квалификации они едва ли дотягивали до медсестер. Про оснащенность бывшего медпункта Трамвайного депо, где до войны максимум проверяли на алкоголь работников перед сменой, и говорить нечего.

Но Данилов знал, что появиться на свет можно даже в канаве. Человек живуч и от врожденных факторов зависит едва ли не больше всего.

Когда он после ночи страшного ожидания, наконец, зашел в бедно обставленную палату, то сразу понял, что его сын не из «августовских» – лишь взглянув на еще красного новорожденного, который пытался дотянуться до края кровати и схватить стоявшие на столике баночки.

С Гошей он с первого дня чувствовал – что-то не так. Тот был в этот момент на попечении их соседей и, похоже, сильно страдал – не ложился спать, то и дело тревожно подвывал. Данилов тоже ни на минуту не забывал о нем, но и уйти прямо сейчас не мог. Хорошо, что больницу и их дом разделяли всего полкилометра.

– Я бы назвала его в честь тебя, но не хочу ему такой судьбы, – слабым голосом произнесла его супруга. – Пусть будет Андреем.

– Это в честь кого-то из твоих родственников? – спросил Александр.

– Нет, у нас в роду таких не было. Именно поэтому и хочу так назвать.

Время шло, но зимы не становились мягче, как они рассчитывали. Раны, которые война нанесла климату, не спешили заживать.

По-прежнему снег начинал таять только в середине мая, реки вскрывались немногим раньше. Полевые работы из-за опасности заморозков нельзя было начинать раньше июня, а в начале сентября надо было торопиться с уборочной страдой, иначе ранняя зима могла погубить и без того небольшой урожай.

В начале ноября ложился снег, и его покров нетронутым лежал до самой весны. Несмотря на свою краткость, лето было жарким, а за всю долгую зиму столбик термометра не опускался ниже минус тридцати.

Вегетационный период растений сократился в среднем на месяц.

Между тем наследство, полученное ими от погибшей цивилизации, подходило к концу. Нет, они не пропили, не промотали его – каждый кусок был на счету, каждая банка консервов (таких, которые не портились или почти не портились – вроде сгущенки) береглась как зеница ока и не тратилась без крайней необходимости

Они применяли уравнительное распределение, чуть менее строгое, чем в Заринске.

Животноводство не оправдало возлагаемых на него надежд. Поголовье свиней и коз росло медленно, несмотря на запрет на забой животных (не считая кроликов, конечно), которые годны для разведения.

«Едим только дохлятину», – ворчали все, но слушались.

И эти трудности касались не только Прокопьевска. Даже Заринск – с его запасами удобрений, оранжереями, семенным материалом и технологическим наследством из Ямантау – нелегко сводил концы с концами.

О том, что они вдруг поделятся с маленькой колонией продовольствием, хотя бы в долг, было даже смешно думать. А торговать… Для того, чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала его купить, как говорили в одном советском мультике. Он надолго запомнил тот день, когда от общины откололся большой кусок, почти пятая часть. Они не могли вернуться в Заринск, поэтому поехали дальше на восток. Уже первый год развеял их иллюзии. Когда эйфория прошла, новые прокопчане оказались наедине с нищетой и разрухой.

– Нам нельзя распылять силы. Нас и так немного осталось, – бубнил Данилов, но ни он, ни другие холодные головы не смогли убедить тех, кто решил уйти.

Красивые мечты разбились о тот самый быт. О посевную да уборочную, замерзающие избы, текущие крыши, холодные сортиры. Кузбасс всегда мало подходил для нормальной жизни людей даже по сравнению с соседними регионами. Плохие почвы, мерзкий климат, холмисто-гористый ландшафт и убитая еще до войны экология… это место можно любить только беспричинно, по-русски.

– Вы не можете нас бросить, – пустил он в ход свой последний аргумент. – Скоро картошку копать.