Вера Крыжановская (Рочестер) - Гнев Божий.

Оба от души рассмеялись и отправились в указанную им Эбрамаром столовую.

Они нашли накрытый стол. Около каждого прибора был положен средних размеров круглый хлеб и стояли сосуд с молоком да две тарелки с рисом и политой маслом зеленью.

– Не особенно обременительно, – заметил с гримасою Супрамати. – Невольно вспоминаешь моего парижского повара и его обеды.

– И m-lle Пьеретту? – поддразнил Дахир. – Но успокойся. На десерт мы нарвем в саду фруктов. Я уже заметил здесь деревья всех стран, даже совершенно неизвестных пород, и все они гнутся под тяжестью плодов.

– Признаюсь, что о Пьеретте я меньше всего сожалею, но мне гораздо приятнее было бы увидать хороший паштет. Хотя все-таки мысль твоя о десерте – превосходна, – добродушно ответил Супрамати, садясь за стол.

В конце этого скромного обеда Супрамати заметил около буфета несколько больших корзин с кусками хлеба, рисом и различными зернами.

– Что это? Трудно предположить, чтобы и это предназначалось нам. Не только два ученика мага, но даже несколько здоровых рабочих не осилили бы этих припасов, – заметил он.

– Я полагаю, что корзины предназначены для животных. Пойдем, снесем их на террасу. Если животные приучены, чтобы обитатели этого дома их кормили, то они сбегутся, увидя корзины, – ответил Дахир. Предположение его оправдалось.

Едва они показались со своей ношей, как животные, наблюдавшие, вероятно, за террасой, бросились толпой; даже белый слон вышел из древесной чащи.

Но, очевидно, между животными царила дружба и послушание, потому что они не толкались, не спорили из-за пищи, а терпеливо ожидали очереди.

Супрамати и Дахиру доставляло особого рода удовольствие видеть то доверие, с каким окружали их эти разнообразные животные.

Птицы без боязни садились им на плечи, другие близко становились около них; даже в глазах страшных хищников – льва, медведя и тигра – незаметно было обычного дикого и недружелюбного выражения.

Лев тоже подошел за своей порцией, и Супрамати, ободренный его кротостью, погладил его густую гриву, а животное ласково лизнуло ему руку.

– Животные подчиняются здесь как будто одному с нами правилу воздержания, ибо я сомневаюсь, чтобы нескольких горстей риса и кусочка хлеба было достаточно для удовлетворения аппетита медведя, льва или слона? – смеясь, заметил Супрамати.

– Вероятно, добрый гений, который заботится о нашем питании, кормит и наших четвероногих братьев. И то, что мы им дали, составляет десерт для поддержания товарищеских отношений, – весело ответил Дахир.

– А теперь, – прибавил он, – пойдем добывать свой собственный десерт.

Они спустились в роскошный сад, действительно изобиловавший великолепнейшими и необыкновенно вкусными плодами всех стран, а некоторые сорта показались им совершенно незнакомыми.

Насытившись, друзья вернулись во дворец отдыхать.

Они выбрали для спальни небольшую залу с двумя мягкими диванами. Среди глубокой, всеобъемлющей тишины слышалось лишь одно журчанье фонтана в ониксовом бассейне.

Супрамати с Дахиром улеглись и скоро уснули глубоким, укрепляющим сном.

Проснулись они уже поздно, но, помня указание Эбрамара, взяли ванну и переоделись в легкие полотняные одежды, уже приготовленные им.

Окончив затем скромный ужин, друзья уселись на террасе, выходившей на озеро. Сначала они беседовали, но понемногу каждый ушел в свои мысли.

В памяти Супрамати настойчиво пробуждались воспоминания прошлого.

Он видел себя бедным чахоточным врачом в своей маленькой лондонской квартире, где тогда его нашел Нарайяна и сделал ему необычайное предложение. Потом перед ним стали развертываться первые обстоятельства того странного и таинственного существования, на которое он добровольно себя обрек.

Как в калейдоскопе, мелькали разные сцены его жизни в Париже, Венеции и Индии, оживали забытые образы Пьеретты, Лормейля и прочих попадавшихся ему на пути лиц.

Затем следовало первое посвящение, закончившееся прибытием его сюда, и, наконец, наступила разлука с Нарой, выдающейся, обаятельной женщиной, бывшей ему женой и оставшейся другом, верной спутницей жизни за время их долгого существования, тяжелого восхождения к совершенству.

Как живой встал перед ним образ молодой женщины, а жгучее чувство тоски и одиночества сжало его сердце.

Но в ту же минуту в лицо ему повеяло благовонное дуновение, а на лбу он ощутил ласковое прикосновение атласистой ручки и знакомый, любимый голос прошептал:

– Гони прочь волнующие тебя воспоминания прошлого. Открой глаза, любуйся, преклонись и благодари неисповедимое Существо, дающее тебе видеть чудеса, созданные Его премудростью. Видишь, души наши соединены по-прежнему и мое сердце ощущает всякое движение твоего.

Голос умолк, но к Супрамати вернулось спокойствие. Он провел рукою по лбу, выпрямился и вздрогнул. Взор его, точно заколдованный, не мог оторваться от бывшего перед ним волшебного зрелища.

Уйдя мыслями в старые воспоминания, Супрамати утратил представление о внешнем мире и не заметил, что наступила ночь. Луна залила все своим мягким и вместе с тем ослепительным светом.

Под лучами царицы ночи тихая гладь озера блестела, как серебряный диск; из темной зелени дерев фантастически выделялись белые колоннады дворца, блестели и искрились брызги водопада.

Глубокий покой объял уснувшую природу и вдруг среди этого безмолвия послышалась неясная, нежная мелодия, точно далекий звук Эоловой арфы.

Дахир также встал, молча обнял друга, и оба они безмолвно глядели на небо, прислушиваясь к странной, чудесной музыке, какой никогда не слышали.

Мало-помалу в душе их воцарился светлый покой. Смущение, сомнение, тоска – все исчезло; изгладилось даже всякое воспоминание о прошлом и пропал страх перед будущим. Одно настоящее наполняло их. И как все здесь было чудесно, хорошо и величаво спокойно, вдали от людей, от лихорадочной сутолоки их жизни, интриг и дикого эгоизма!…

Если бы эта слепая, невежественная толпа, опьяненная животными страстями, запятнанная пороками, снедаемая болезнями, могла хоть на минуту испытать блаженство, которое дает душевный мир, созерцание природы, деятельное и здоровое существование, она, может быть, пробудилась бы от отвратительного кошмара, называемого ею «жизнью».

В эту минуту громадные столицы и кишащее в них население с его мелочной суетой, дрязгами и постыдной нищетой казались Супрамати просто отделениями ада, где люди приговорены жить в наказание.

Живо вспомнились ему слова, сказанные однажды Нарой перед его посвящением:

– Ты не можешь себе представить и понять то состояние блаженства, которое испытывает достигший известной степени очищения, потому что пока все твое существо еще наполнено беспорядочными и нечистыми токами, царящими здесь. Когда выходишь из храма света, где царит гармония, окружающие нас люди производят впечатление стада диких животных, готовых растерзать друг друга. И ничто не остановит их в безумном беге.