Газета День литературы - Газета День Литературы # 008 (1998 2)

Александр Проханов рассказал мне, что каждая из бабочек его коллекции является крохотным листом из его путевого дневника. На них записана вся его жизнь. Прохановские встречи, разговоры, увлечения. Бражничество, стрельба, потеря друзей, трагедии и драмы стран, где он оказывался. Все, что висит на стенах — это дневник его жизни. Я попросил вспомнить какие-то конкретные эпизоды.

Первой он мне показал бабочку палевого туманного цвета, на крыльях которой были серебряные скважины, капли горячего расплавленного свинца… Большая, красивая, нежная бабочка. Он сказал, что поймал ее руками на юге Анголы в лагерях СВАПО. Сразу после мощного бомбового налета. Бомбили лагерь южноафриканские самолеты. На воронки, оставленные от взрывов, еще дымящиеся, заволакивающие все пространство всей адовой химией взрыва, с окружающих лесов слетались бабочки. Поразительно, что эти чистейшие создания любят ядовитые запахи от взрывов. Они стали садиться на горячую землю прямо у края воронки, дурели, пьянели от запахов бомбы. И Проханов спокойно руками брал опьяневшие создания и закладывал в страницы боевого блокнота.

После этой бабочки Проханов показал другую, пойманную в Пакистане, бледно-желтую, с тонкими орнаментами, похожими на поблекшие фрески. Этот парусник был пойман в окрестностях Исламабада, когда Проханов вместе с группой “Надежда” ездил туда вызволять попавших в плен русских воинов и среди них Александра Руцкого. Он дожидался в пакистанской гостинице встречи с Хекматияром, одним из лидеров афганских моджахедов, было много времени, он выходил утром в испепеляющую жару и в долине, где чахли деревья, ловил сачком этих утонченных, высушенных на солнце парусников.

Еще показал ничем не примечательную крохотную, как ноготок, голубянку. Ее вообще трудно было разглядеть в коллекции. Проханов сказал, что это единственная бабочка, которую он поймал в Афганистане за все время своих шестнадцати поездок. Обычно там, где он оказывался, были горы, скалы, выжженные пустыни, не было растений. И эту бабочку он поймал на южном склоне Саланга, недалеко от места, где несколько дней назад сожгли колонну наших грузовиков. Скалы были черными от копоти взрывов и пожаров. И сама крохотная бабочка, если посмотреть пристально, тоже была покрыта налетом гари…

Я всмотрелся в красивого огромного черно-зелено-золотого махаона: а это чудо откуда? Оказалось — из Никарагуа. Там был дом, на берегу Атлантики и рядом — цветущий куст. На него садились сотни бабочек. Они это куст как бы обнимали, целовали. Одну из них он зачерпнул своим сачком. Черно-золотой с зелеными шпорами махаон напоминает ему сандинистов, бои в сельве…

Коричневая, шоколадная красавица с белыми глазами была им поймана в Эфиопии, когда он летал туда на засуху с грузом продовольствия. Эфиопия вымирала, были страшные лагеря с беженцами из Эритреи. Там шел мор, люди были, как скелеты библейские. Когда он оказался в этом обезумевшем от голода лагере, на его сытое белое тело стали прыгать голодные насекомые. Целая туча насекомых, соскучившихся по крови. Наши летчики грузили вымирающих беженцев и перевозили в южные районы, где была вода и был хлеб. Летчики высадили Проханова на три часа в эфиопских джунглях, и он ловил удивительнейшие экземпляры обитательниц этих диких мест.

Так каждая коробка с бабочками переносит Проханова в его войны, в его путешествия, в его рискованные приключения. Читая его геополитические романы, мы познаем не только историю красного империализма, красного взаимодействия со всем миром, но и энтомологическую картину мира. Бабочки возникают в его новом романе, посвященном событиям 1993 года. Герой перед смертью отправляется в подмосковные леса и там их ловит. Бабочка появляется и в его последнем, пока неопубликованном романе “Чеченский блюз”. Бабочка — на фоне погибшей в боях на вокзале в Грозном моздокской бригады…

Вот таков он, тотемный зверь Александра Проханова.

Я ее не открывал двадцать с лишним лет. Открыл я ее в момент, когда вернулся из промозглой черной Москвы, после митинга, после резиновых дубинок, когда на улице скрежетали милицейские машины, падал старик с разбитым лицом, когда грохотали стальными щитами милицейские заслоны и происходила страшная, отвратительная стычка, драка власти и народа.

Я вернулся с этой катавасии усталый, с болью под ребром, куда меня ударила резиновая дубина, и, спасаясь от этого ужаса, этой кромешности, открыл эту папку, и на меня глянули многоцветные, таинственные витражи, которые когда-то, в другой эре, в другом тысячелетии писал другой, неведомый, почти забытый мною человек: я сам, уже исчезнувший, многократно исчезавший. Смотрел на эти челноки, плывущие по голубой воде, на этих женихов, на их разноцветных коней, я смотрел на эти пирующие застолья, где сидели казаки среди золотых самоваров, глядя на золотых карасей, и удивлялся: неужели это я рисовал? Неужели в моей душе был этот рай, этот мир, эта красота? Оказывается, да. Эти рисунки появились в моей жизни загадочно, я не могу объяснить их появление в моей судьбе. Я никогда не был художником, я не учился рисовать, не держал в руках кисти. Я был сначала инженером, потом лесником, потом писателем. И все-таки я решился. Лист бумаги покрывал своими письменами, своими иероглифами. И вдруг… начал рисовать. Произошло это, повторяю, как наваждение, как чудо, как будто кто-то сзади подошел и прикоснулся своим перстом, пальцем к моей голове и сказал: “Рисуй!” И вдунул в мое тело энергию. Я стал рисовать. Я бросил свои книги, я бросил свои бумаги, я бросил свои летописи. Я рисовал днями и ночами, я засыпал на три часа, под веками у меня плыли многоцветные витражи и лубки, я просыпался с одним желанием опять кинуться к столу, к акварелям, и писать эти картины. В этих картинах, так мне казалось тогда, так я думаю и теперь, отразилось уникальное, краткое состояние души, души, которая перед тем, как кинуться в испытания мирские, перед тем, как окунуться в кипящий, клокочущий, ртутный, серный котел реального мира, она как бы пошла очищаться, скажем, в райские кущи, набираться там света духовного.

В ту пору я был религиозный человек, сейчас я не могу о себе этого сказать, я более чем светский человек. Тогда я был религиозный человек, я искренне верил в Божественное провидение, в силу творящего добро и любовь божества, я исповедовал, с одной стороны, и такую языческую веру моих пращуров, и христианскую православную веру близких ко мне предков. К тому времени я был любящим мужем, молодым отцом, у меня родилась дочь, я ощущал мистическую красоту, силу, связанную с продолжением рода своего в бесконечности, с тем, что одна часть рода моего, исчезнувшая, на самом деле она никуда не исчезла, а смотрела на меня, следила за мной, живущим, со своих таинственных небес-высот, другая часть рода, которая должна будет уйти от меня в грядущее, будущее, она рождалась на моих глазах. Это был, повторяю, мир мистики, красоты, любви к России, к Родине, к русской деревне, к фольклору, к моим предкам. И я это странным образом овеществлял в своих рисунках. Я рисовал год, наверное, и этими рисунками хотел проиллюстрировать свою первую фольклорную книгу.