Николай Еремеев-Высочин - Пако Аррайя. В Париж на выходные.

Но, к сожалению, всё было не так просто!

– Если бы контейнер уже был у ливийцев, зачем этой мадам было поджидать нашего друга у гостиницы? Они бы давно разбежались!

– Да, наверное, ты прав.

Николай произнес это как-то рассеянно. Он сейчас окидывал глазами поле боя: груда пустых раковин, наполовину опустошенная третья плошка с картофельной соломкой, корзинка с пока не тронутым, порезанным на куски «батоном, длинным, как флейта». Теперь, наконец, дошла очередь и до него. Николай выбрал себе кусок подлиннее и, вооружившись столовой ложкой, принялся за оставшийся в кастрюле суп.

– Давай так, – проговорил он. – Я поеду узнаю, что смогу. Думаю, что твоя версия с ливийцами правильная. А твои сомнения пусть разрешают люди поумнее нас с тобой.

К нам быстрыми шагами шел официант. Николай, чтобы добро не пропадало, вылил в себя остаток пива, дождался, пока его пустую кружку заменили пусть на стакан, но полный, и одобрил происходящее вежливым «мерси». Потом наклонил кастрюлю, вычерпал ложкой остаток супа, закусил остатком хлеба, откинулся в изнеможении и тыльной стороной руки вытер пот со лба. Это и вправду был завтрак, достойный героев Рабле.

Я не выдержал и расхохотался.

– Ты чего? – удивился Николай, принимаясь за пиво.

– Ты давно в Париже?

– Четвертый год заканчиваю. Скоро домой!

– Хочется?

– Считаю дни!

– А всё это? – я обвел рукой пивную.

Николай небрежным жестом смахнул окружающую действительность в небытие.

– Мое любимое блюдо – картошка с селедкой и подсолнечным маслом. Таким, которое семечками пахнет. Я же русский!

Я снова засмеялся. Николай с подозрением посмотрел на меня.

– Что смешного?

– Не читал, у Фонвизина есть такая пьеса «Бригадир»? Там один олух молодой возвращается из Парижа в Россию совершенно преображенным. Он говорит: «Всякий, кто был в Париже, имеет уже право, говоря про русских, не включать себя в число тех». Его спрашивают: «А можно ли тем, кто был в Париже, забыть, что они русские?» Ответ я помню дословно: «Totalement нельзя. Это не такое несчастье, которое бы скоро в мыслях могло быть заглажено. Однако нельзя и того сказать, чтоб оно живо было в нашей памяти. Оно представляется нам, как сон, как illusion».

Николай посмеялся вместе со мной и вдруг задал мне неожиданный – от него неожиданный – вопрос:

– А ты русский? Прости, конечно.

Я ничего не ответил. Я и сейчас не знаю ответа.

Помню, как я впервые вернулся в Москву после нашего отъезда в 78-м. Это было уже после смерти Риты и детишек, перед тем, как мы познакомились с Джессикой. Да, где-то году в 85-м. Это было в конце апреля, перед самым началом антиалкогольной кампании Горбачева, и винные магазины еще не превратились в поле брани. В очереди нас стояло человек пятнадцать, не больше. Было это утром – спиртное продавали с 11 утра, значит, в половине двенадцатого.

Я уже подходил к прилавку, когда в магазин вошли двое синюх. Денег на бутылку у них не хватало – там была «Московская» за 2 рубля 87 копеек, с зеленой этикеткой, от которой передергивало, словно от тормозной жидкости. По слухам – я сам не пробовал ни того, ни другого. Так вот, денег у них не хватало, да и выстоять очередь они были не в состоянии – трубы горели. И они пошли вдоль очереди, предлагая всем – там были одни мужчины – выпить на троих.

Один, нечесаный и с отекшей харей уже обреченного алкоголика, молчал. Спрашивал второй, с нездорово худым лицом, заросшим многодневной щетиной.

– Третьим будешь? – спросил он стоящего за мной.

Тот отрицательно покачал головой. Мужик посмотрел на меня, потом на мой вельветовый костюм персиково-розового цвета (я называл его «поросячьим») и, пропустив меня, обратился к следующему, стоящему передо мной:

– Третьим будешь?

Я понял, что на родине меня уже списали.

…В «Феникс» я вернулся пешком – это заняло десять минут. Наклеил в переходе усы и брови, у ADC ничего покупать не стал, только ответил на приветствие торчащего в дверях усатого продавца. Я в этом квартале становился своим. Хорошо ли это?

Поднявшись в номер, я установил на струбцине свой арбалет и приготовился ждать. Окно Метека было закрыто – значит, он всё же вернулся и включил кондиционер. Если только… Я похолодел. А если его в номере уже нет?

В пол-одиннадцатого окно еще было закрыто, и в одиннадцать, и в половине двенадцатого. Я отбил поползновения горничной с валиками жира по всему телу убраться в моем номере и посмотрел новости по Франс-2. В этой гостинице с номерами по 50 евро кабельного телевидения не было, так что к CNN я вернусь дома. Всё остальное время я прокручивал в голове историю со Штайнером, ставя себя на его место.

Итак, я, Штайнер, привез откуда-то – из Америки, Израиля, Кореи, даже из Индии или с Тайваня: сегодня масса стран, в которых мотыгу заменили сразу высокие технологии, – некий порошок, который я доставал по заданию русских. В ходе операции я понял, что за этим порошком охотятся и ливийцы, а прощупав их, убедился, что они готовы заплатить намного больше. Пока шли переговоры – а Париж идеально спокойное место для торга, – я перестал выходить на связь с русскими. Поскольку гостиницу мою они знали, я перебрался на чью-то квартиру в курдском квартале 10-го округа.

Однако контейнер, из-за которого я – я, Пако! – перерыл весь номер, видимо, всё же был спрятан в «Клюни». Так что мне, то есть теперь уже опять Штайнеру, пришлось туда вернуться. По-видимому, я даже собирался там переночевать, поскольку назначил встречу с Фатимой для передачи контейнера на 8.30 в субботу.

Хотя нет! Нет, здесь что-то не клеилось. Штайнер не мог ночевать в «Клюни», прекрасно понимая, что русские ищут его по всему городу. Зачем тогда Фатима приезжала к гостинице? Запасная встреча в случае неявки в назначенное место? Скорее это! Ливийцы вряд ли послали бы к нему гонца просто так, чтобы сообщить, что это субботнее утро было безоблачным и теплым. Они бы всё же попробовали связаться с ним по телефону, в крайнем случае, позвонили бы в «Клюни». Наверное, именно туда и звонила Фатима, когда я выходил из отеля.

Но что же произошло дальше? Я на месте Штайнера взял бы спрятанный в «Клюни» контейнер, передал его ливийцам, получил деньги и тут же смылся в свою квартирку в парижском Малом Конюшенном переулке. А еще лучше – вообще убрался бы из города. На машине – благо, контролировать все выезды из Парижа не в состоянии никто, и границ на большей части Европы уже нет. Но Штайнер этого не делает. Он усаживается у всех на виду в холле гостиницы, заказывает себе кофе – наверное, тоже мало спал в последнее время – и явно кого-то ждет. Да, вспомнил я, он даже открывает окно, подавая кому-то знак. Или нет? Ведь место у окна могло быть занято, и тогда ему было бы странно просить, чтобы окно открыли. Может, ему действительно было жарко?